Правда, исправник при случае похваливал ссыльных социал-демократов, явно используя высшего своего начальства слова. Это было понятно. Там, «наверху», сопоставляли действия социал-демократов с действиями прежних народовольцев, а теперь перенявшей от них оружие террора партии социалистов-революционеров. Призывы эсдеков к организованному сплочению пролетариата и свержению самодержавия далеко все же не бомбы и не револьверные пули эсеров. В первом случае снегопады прокламаций, тайные сборища с требованиями политического характера — все это работа мысли, не больше, а во втором случае — оттопыренные смертоносным металлом карманы. И черт их там знает, этих мечущих бомбы, стреляющих в упор из револьверов, какая у них в это время работает мысль! Убивают, и все!

Да, майские демонстрации в Варшаве, Вильне, Харькове, стачки рабочих в Красноярске, в Тифлисе, на Ленских приисках и в матушке Москве — тысячи и тысячи, десятки тысяч человек — разумеется, в значительной степени организованы именно социал-демократами. Но смертельно ранен министр народного просвещения Боголепов выстрелом социал-революционера Карповича, и эсером же Лаговским произведено покушение на обер-прокурора синода Победоносцева. Можно социал-демократов иногда похлопать по плечу. Но это вовсе не значит, что им должно еще и протягивать руку!

А настоятельная необходимость вновь послать по начальству «бумагу» у Дубровинского все же возникла…

Из дому от матери и тети Саши пришла посылка с бельем, непортящейся снедью и совершенно невинной литературой. Посылку явно прощупали полицейские руки, но каких-либо изъятий сделано не было. Однако Дубровинский разглядел другое: вторая сверху пуговица на воротнике рубашки оказалась пришитой не как все остальные, нитки переплетались не крестиком, а как бы расходились лучами. Это был условный знак, придуманный тетей Сашей, еще когда с нею прощались в Орле. Она им пользовалась не часто, только в случаях, если нужно было сообщить нечто действительно очень важное, и тут целиком полагалась на Якова — брата Иосифа…

Дубровинскому вместе с Анной пришлось немало поломать голову, сверхтщательно исследуя каждый предмет, пока они на обнаружили в одном из карандашей вставленное вместо графита, скрученное из тонкой бумаги письмо, по концам чрезвычайно ловко заделанное коротенькими графитными пробочками.

Яков писал, что Родзевичем-Белевичем вместе с ним, с Семеном и братьями Пересами в Орле успешно воссоздается социал-демократическая организация, установлены надежные связи с Москвой и югом России. Далее он рассказывал, что Константин Минятов вернулся из Берлина, но сразу же на границе был схвачен полицией, осужден и сослан на три года в Вятскую же губернию, а куда именно, точно не знает. Яков с тревогой предупреждал, что вдруг случится Иосифу встретиться или как-то вступить в общение с Минятовым, надо его бояться. Дело в том, что Минятов — это достоверно узнали московские товарищи — написал из Берлина покаянное письмо в охранку. Умолял простить ему давние революционные заблуждения и обещал быть навсегда верным престолу. Зубатов же всему этому придал иную огласку, чтобы сбить с толку людей, прежде работавших вместе с Минятовым. Так что ссылка Константина фикция, если он станет агентом охранки. А если окажется ни богу свечка, ни черту кочерга, — возмездие за прошлое. Зубатов сопливых не любит. И наконец, Яков передавал молву, всколыхнувшую многих, что где-то за границей вышел первый номер общерусской социал-демократической газеты «Искра», издание которой вдохновляется Владимиром Ульяновым, что газета с удивительной ясностью выдвигает практические задачи и цели политической борьбы пролетариата и что жандармы транспорт с нею перехватили на границе. Лишь какое-то небольшое количество экземпляров будто бы удалось провезти другим путем, но достать и прочитать эту газету пока не удалось.

Письмо брата пронзило Дубровинского острой болью. Минятов, такой всегда открытый, немного легкомысленный, но старательно и безотказно выполняющий любое трудное поручение; Минятов все доходы от своего маленького имения, а потом и само имение отдавший на дело революции; Минятов, с которого началось и его, Дубровинского, первое знакомство с Леонидом Петровичем Радиным и вообще повернулась вся жизнь; Минятов, совсем еще недавно помогавший доставать за границей нужную литературу, — этого Минятова теперь надо бояться, не доверять ему. Нет, нет, Яков что-то преувеличивает, судит слишком поспешно!

Но в конце концов, что Минятов? Не это сообщение Якова волнует с особенной силой. Вышел первый номер рабочей газеты — вот что важно, вот что огромно! Еще и года не прошло, как Владимир Ульянов закончил срок своей шушенской ссылки и выбрался за границу, а уже мечта его, стратегическая цель его, осуществляется. Позавидовать только уму, энергии и воле этого человека! Впрочем, «позавидовать» — не то слово, научиться бы у него. Встретиться с ним!

Теперь, когда долгожданная газета — реальность, надо иначе думать и о своей личной роли на новом направлении борьбы. Нужно стать более деятельным. Говоря языком элементарной геометрии, работать так, чтобы радиус твоего действия простирался как можно дальше. Вырваться за пределы Яранска!

Что же, побег? Вернуться сызнова к этой влекущей мысли? Заманчиво, но преждевременно! Не проросли еще корни на достаточную глубину. А быть вырванным зубатовской лапой и брошенным потом совсем бог весть куда, вряд ли такой риск оправдан. Не попытаться ли сперва использовать легальные возможности?

Весь этот день, мартовский день, немного чем-то похожий на тот, в который год назад провожали Радина, Дубровинский с Анной провели за размышлениями. Что следует предпринять?

Первый шаг, несомненно, добиться перевода из Яранска. Но даже Леониду Петровичу в такой просьбе было отказано. Ему позволили уехать отсюда, когда полицейскому начальству стало ясно, что смысла в перемене климата для Радина уже нет.

А может быть, все же сделать попытку? Некоторые основания к этому есть. Вскоре после отъезда Радина пришла повестка от воинского начальника явиться на освидетельствование в связи с призывом в армию. Еще посмеялись: вот как! Расчет на то, что железная армейская муштра вышибет дух свободолюбия из человека? Но врачи заметили нехорошие хрипы в легких, еще какие-то, понятные лишь им симптомы, и приняли решение дать отсрочку на год. Эта отсрочка истекла на прошлой неделе. Состоялось новое освидетельствование. И тот же результат. Все те же хрипы, и новая отсрочка еще на год. Правда, теперь с более определенной записью: начальная стадия бугорчатки легких. Болезнь с другим, красивым названием — туберкулез.

— Ося, разве это недостаточное основание? — сказала Анна. — Мне так тревожно за тебя. Независимо от всего другого ты должен подать прошение о переводе из Яранска. Береги себя, береги! Юг тебе совершенно необходим. Нельзя же запускать эту страшную болезнь до такой ее степени, когда будет поздно, как это случилось с Леонидом Петровичем.

— Да, Аня, да, все очень верно, — задумчиво ответил Дубровинский, поглаживая мягкие, немного свисающие книзу усы. — И все это из области несбыточных желаний.

— Почему?

— В медицинском заключении нет никаких предложений относительно моего лечения. Притом на юге! Дана еще одна отсрочка на год, и будь доволен. Воинский начальник для меня не поддержка. Хуже того, если я начну хлопоты вопреки его решению, он постарается сделать все, чтобы защитить честь мундира. Тем более что я уже не раз досаждал здешнему начальству своими прошениями и жалобами. Исправник достаточно ясно намекнул об этом. А мимо него от меня все равно не пройдет ни одна официальная бумага. К ней будет приобщено его мнение.

— И все-таки надо писать, Ося, — упрямо сказала Анна. — Надо писать. Твое здоровье…

— Аня, родная, я напишу. Но я напишу о другом, что в тысячу раз важнее и нужнее. В этом они отказать не посмеют. Потому что это будет просто бессмысленной жестокостью. Мы вырвемся из Яранска! Пусть на время. На первый случай в Вятку, а там будет видно. Я убежден, нам потом тоже разрешат остаться. Добьюсь личного приема у губернатора!