И снова чуть было не сорвались у Дубровинского резкие слова: «Мы видим проявление власти самодержавного царя лишь в одном: вот так, как меня, хватают каждого, кто выступит в защиту прав рабочих. Вы, господин Зубатов, пугаете захватом власти предпринимателями. Однако сажаете в тюрьмы не их, а нас. Вы спрашиваете об исторических примерах. Каких? Которые заканчивались неудачей? Таким примерам и мы сами следовать не хотим. А пример удачи рабочего движения — вот он. То, что сейчас делаем мы, и чего вы так боитесь».

Но вслух он сказал, как и до этого, очень сдержанно:

— Я совсем не начитан, Сергей Васильевич. В Москву приехал, чтобы подготовиться к поступлению в институт. И не понимаю, за что меня арестовали.

Вертя между пальцами папиросу, Зубатов помедлил с ответом.

— Не понимаете? — мягко спросил он. — Ну что ж, попытаюсь объяснить. В борьбе за интересы рабочих я ваш сторонник, а не враг. Меня давно томит одна отличная идея: организовать рабочих для такой борьбы. Не заговоры, не подстрекательские прокламации, не разжигание страстей, а открытая, честная, легальная защита своих прав. Под покровительством самодержавного, всесильного царя. Как это ни печально, аристократия, высшие классы, владельцы крупных состояний, в силу веками складывавшихся взаимоотношений с верховной властью самодержца, оказывают ныне огромное влияние — и даже давление — на государя. Такое неправильное воздействие необходимо уравновесить. И это сделать вполне возможно. Именно созданием крупных, открытых рабочих организаций, на которые царь может твердо опереться, проводя политику всеобщего благоденствия и справедливости, заставляя предпринимателей подчиняться его неограниченной власти. Может ли государь опираться на всяческие подпольные «Рабочие союзы», которые первой своей целью провозглашают свержение самодержавия?.. Вот почему приходится вас арестовывать…

Зазвонил телефон на стене. Зубатов подошел, крутнул никелированную ручку, снял трубку. И лицо его засветилось.

— Сашенька? Виноват, виноват, дорогая… Ну что же я поделаю! Да, да, и сегодня не раньше двенадцати… Бога? Бога, Сашенька, боюсь, но земные дела тоже обязывают… Как? Как?.. Из Владимирской губернии привезли?.. Ах, да! Пуда на два? Прекрасно!.. Сашенька, просьба к тебе, дорогая! Между твоими заботами просмотри, пожалуйста, Британскую энциклопедию… Говорил уже? Ну, прости… Да, Томаса Мора… и Кампанеллу… Фому Аквинского обязательно! Сама позвонишь? Спасибо, дорогая!.. А Коленьке не давай за роялем засиживаться. По морозцу, по морозцу пусть побегает… Пустяки! Какая метель!..

Он повесил трубку, дал отбой. Все еще светясь, вернулся к столу, надавил кнопку электрического звонка. Появился дежурный, Зубатов сделал ему знак. Дежурный наклонил голову, исчез, и сразу же вошел жандарм с большим подносом, на котором стояли стаканы, сахарница, пузатый фарфоровый чайник и тарелка с грудой румяных сдобных булочек.

Было видно, что Зубатову нравится показывать, как четко, слаженно действует людской механизм в его учреждении. Он принялся радушно угощать Дубровинского, приговаривая заботливо, что надо бы чаек заказать давным-давно, что Иосиф Федорович, вероятно, сильно уже проголодался, — он понимает: на хлебах полицейского дома не будешь сытым.

Некоторое время оба они молча прихлебывали горячий чай. Дубровинский решил не стесняться. Ему действительно очень хотелось есть. А булочки были вкусны.

Потом опять заговорил Зубатов.

— Вспоминаю свою давнюю восторженную принадлежность к народовольческим кружкам. О, тогда я так же, как вы, был упрям и фанатично убежден в непререкаемой правоте нашего дела — извечное свойство молодости! Революционные идеи — благородные идеи! — они, как первая любовь, захватывают человека всего целиком и делают его удивительно сильным, способным на любые жертвы, на подвиги. И тогда я готов был все разрушать, весь этот неправедный мир. Разрушать! Не вдумываясь совершенно, а что же после выстроится на месте разрушенного. И не сразу, совсем не сразу созрела во мне наконец здравая и потому предельно простая мысль: разрушать ничего и не надо — надо совершенствовать то, что есть. Это и быстрее и по результатам надежнее. А главное, это не влечет за собой пролития человеческой крови, ненужных, абсолютно ненужных страданий и жертв, обязательных при революциях.

Дубровинский дернулся всем телом. На это он уже не мог не ответить, что бы потом ни случилось. Но Зубатов, произнеся свою тираду и не заметив непроизвольного движения Дубровинского, поднялся. Разминаясь, потоптался на месте.

— Подумайте, Иосиф Федорович, подумайте. Торопиться нам нет никакой надобности. Вы главным образом молчали, но ведь молчание — это тоже форма разговора. И подчас весьма содержательная. Однако, надеюсь, для вас не единственная. Если вы ничего не имеете против, давайте после святок встретимся снова, продолжим нашу беседу.

— Извините, Сергей Васильевич, но я не вижу надобности продолжать такие беседы. — Дубровинский тоже поднялся.

— Зачем же столь категорично? — мягко сказал Зубатов. — У вас есть время подумать. А пока, что ж, поезжайте к себе.

— Куда к «себе»?

— Ну, разумеется, туда, откуда вас ко мне привезли.

— Но я ни в чем не виновен!

— Это выяснится в установленном порядке, и я, поверьте, даю вам слово, был бы рад такому исходу дела.

— В чем меня обвиняют?

— Это вам разъяснят уже по ведомству генерала Шрамма. — Зубатов повел головой, показал подбородком в сторону стола, где лежала синяя папка со всеми материалами, касающимися Дубровинского. — Мне не хотелось бы его подменять. Все эти бумаги будут переданы завтра. Впрочем, я мог бы и задержать их у себя. Ну, хотя бы до нашей новой с вами встречи.

— Литература, которую у меня нашли при обыске, не имеет ко мне ни малейшего отношения, — решительно заявил Дубровинский. — Она у меня оказалась совершенно случайно.

— Ну это все вы и объясните лицу, производящему дознание, — с неизменной мягкостью в голосе сказал Зубатов. — А вообще-то я бы посоветовал вам придумать иную версию. Если не для большей убедительности, то для большего разнообразия. Когда буквально все арестованные дудят в одну дуду, что компрометирующие их предметы у них оказались случайно, согласитесь, — с одной стороны, это просто по-детски, смешно и наивно, а с другой — по самой своей сути является лучшим доказательством как раз неслучайности.

— Я не признаю себя виновным ни в чем! — вскрикнул Дубровинский.

Зубатов отошел в угол кабинета, где особенно густо лежали полосатые тени от люстры. Долгую минуту оттуда разглядывал Дубровинского, как милый штатский человек, может быть, врач, обдумывающий свои назначения симпатичному для него, но тяжело больному пациенту.

— А если ваша вина будет доказана? — со вздохом сказал он. Вернулся к столу, развязал тесемки на синей папке, принялся перелистывать бумаги. — Иосиф Федорович, какой вы, право, еще не тертый калач. Ведь все лица, с коими были вы связаны, тоже арестованы. Вам устроят очные ставки. Изъяты в Курске принадлежности, при помощи которых вы и Семенова в Калуге печатали «случайно» к вам в Москве попавшие воззвания и «Манифест Коммунистической партии». Известен каждый ваш шаг, каждая ваша встреча со своими единомышленниками. Вы хотите мне устроить экзамен? Пожалуйста! Например, двадцатого сентября, на второй день вашего приезда в Москву…

— В Москву я приехал в середине октября, — перебил Зубатова Дубровинский. — Это подтверждается пропиской в полицейском участке.

— Лица, виновные в нарушении правил прописки, будут наказаны, — спокойно сказал Зубатов. — А двадцатого сентября в пять часов пятьдесят минут пополудни вы уже направились в дом Боровкова, где проживал тогда Андрей Нилович Елагин. Вы, конечно, не станете отрицать, что знали такого?

— Впервые слышу о Елагине!

— В таком случае я добавлю: сегодня Елагин тоже взят под стражу. Двадцать второго сентября вы встречались с Дмитрием Ильичем Ульяновым.

— Не знаю и Ульянова.