— Освежить? Или помыть головку вам, уважаемый?

— Да, прошу вас, помойте, — согласился Дубровинский.

Хорошо было сидеть в покойном кресле, блаженно вытянув ноги, а в зеркале наблюдать, как под проворными руками парикмахера падают на пеньюар, плотно окутавший худую шею, космы срезанных волос. Давно не сиживал он вот так, оцепенело, почти отрешенный от окружающей обстановки, задавшись единственной целью выглядеть поприличнее. Даже покрасивее. Конечно, вымыть голову можно и дома. Но лучше сделать это здесь. Все-таки, надо думать, лицо не останется таким серовато-землистым с темными кругами под глазами.

А парикмахер, верткий, коротенький, готовя теплую воду и расставляя возле раковины флаконы с какими-то снадобьями, между тем с прежней таинственностью в голосе ворковал:

— Знаете, уважаемый, волосики-то рановато у вас сыпаться начали. Прошу прощения, на макушке лысина изрядно просвечивает и со лба тоже наверх уголками идет. Говорят, от беспутной жизни, хе-хе-хе, от излишнего увлечения дамочками такое бывает. Но то же самое и от умственного напряжения. А я полагаю, прежде всего от недогляда за собой. Есть превосходные патентованные средства не только от перхоти, секущей волосики, но и для ращения таковых. Если бы вы, уважаемый, соблаговолили посещать меня регулярно этак с полгодика по два раза в неделю, мы бы из вашей головки сделали чудо.

— Ваше предложение мне очень нравится, и я его принимаю, — сказал Дубровинский. — Но при условии, что я буду продолжать беспутную жизнь. Это успеху вашего предприятия не помешает? Без дамочек мужчине и роскошные волосы ни к чему!

— Вот именно! — с упоением воскликнул парикмахер. — Вы очень точно изволили сказать. Можно ли терять попусту цветущие годы? «Отдать по молодости жар души любимым, а в старости подсчитывать грехи!» Вы не читали такие стишки? Прошу прошения, сочинителя не запомнил. А вдохновенно ведь, не правда ли? Прошу, наклоните головку.

И принялся поливать истомно пахнущими растворами, ловкими движениями пальцев взбивая пышную пену. Смывал ее, отжимал между ладонями волосы и снова намыливал. Дубровинскому казалось, что стараниям брадобрея не будет конца. Видимо, тот решил: клиент действительно клюнул на удочку и будет исправно ходить к нему по два раза в неделю. Посетителей у него, должно быть, не так-то много, улочка тихая. Дубровинский сидел и наслаждался.

А парикмахер несколько раз провел своими мягкими ладонями и по лицу, а потом принялся обсушивать и растирать всю голову мохнатым полотенцем. Дунул в расческу, занес ее высоко, определяя, куда опустить, и, мгновенно разметав волосы направо и налево, сделал ровнейший пробор, нежно отблескивающий бриолином. Уже не спрашивая согласия клиента, как само собой разумеющееся, он принялся брить его, то и дело звонко отбивая светлое лезвие бритвы на туго натянутом ремне.

От горячего компресса бросило в легкую испарину, но ее тут же снял душистый прохладный крем. Пальцы парикмахера, как ласковые котята, резвились, перебегали с одной щеки на другую, заставляя иногда поеживаться от легкой щекотки. И наконец, еще один горячий компресс, трепетная пробежка жесткой щеточкой по усам и радостное восклицание, как у циркового артиста, ловко ставшего на ноги после двойного сальто-мортале: «Ать!»

Дубровинский удивленно взглянул на свое отражение в зеркале. Черт побери, вот это действительно искусство! Ничего не скажешь, красавец мужчина! Откуда-то взялся румянец, разгладились морщины, не стало и темных кругов под глазами. Вернулась молодость. Только пиджачок потертый, косоворотка…

— Сколько я вам обязан? — спросил Дубровинский, готовясь щедро заплатить.

Парикмахер стоял, скрестив на груди руки, и любовался своим произведением.

— Во сколько сами оцените, господин Дубровинский, — сказал он. И поклонился: — С прибытием в родные края. Давненько не бывали.

— Вы меня знаете? — в недоумении спросил Дубровинский. Отказываться не имело смысла, приехал он в Орел вполне легально. — А я, помнится, ни разу еще не пользовался вашим несравненным мастерством.

— Ах, господин Дубровинский, спросите лучше, кого я в нашем городе не знаю! — с пафосом откликнулся парикмахер и принялся салфеткой смахивать какие-то невидимые пылинки с зеркала. — А вас отправляли в далекую неправедную ссылку столь юного, что в моих заботах вы еще не нуждались. Так же как друзья ваши молодые, господа Минятов, Никитин, Пересы. Где они? Был арестован и господин Родзевич-Белевич. Слышно, теперь на Кавказе. А господин Русанов? Сочетался счастливым браком и ныне в Париже, в знаменитейшем Сорбоннском университете. Впрочем, вы сами лучше знаете, виноват! Буду чрезмерно рад почаще видеть вас в этом кресле. Смею гордиться: сам притеснитель ваш и охранитель общественного спокойствия, начальник губернского жандармского управления стрижется, бреется только у меня.

И Дубровинский расплатился с ним не более щедро, чем сделал бы это в любой другой парикмахерской.

Солнечный мартовский день снова его ослепил, когда он вышел на улицу. Из подворотни текли широкие мутные ручьи, по разбитой навозной дороге тащились тяжело груженные подводы, звучно чавкали конские копыта, а возницы, поберегаясь летящих в стороны брызг, измученно шагали рядом с санями. В небе стоял птичий гомон, сновали галки, сороки, вертелись нарядные скворцы на крылечках своих домиков, высоко вознесенных на тонких шестах.

Весеннее настроение целиком захватило и Дубровинского. Он шел, нарочито забредая в неглубокие лужицы, благо на ногах были надеты галоши, шел и не чувствовал привычной одышки, давившей его на быстром ходу. Иногда ему даже хотелось запеть и, если бы это вовсе не отдавало ребячеством, подразнить озорным пересвистом новоселов-скворцов. Единственное, что чуточку царапало коготком, — это хвастливая фраза парикмахера насчет начальника жандармского управления, стригущегося и бреющегося только у него. Не произнеси он этой последней фразы, и разговор мог бы сложиться на большей, его, Дубровинского, откровенности. Почему бы вообще не завести с ним доброго знакомства? Парикмахеры всегда больше всех знают. Теперь закрепление знакомства с ним исключено.

Вдруг он спохватился. Иду, спешу домой, а при себе никаких гостинцев. Ну, мать, и Аня, и тетя Саша, конечно, на это и внимания не обратят, хотя хороший обычай всегда остается хорошим обычаем, но девочки-то, девочки! Их непременно надо порадовать. Только чем? Ах, какой он совсем еще неумелый отец! Книжки? Рановато. Таленьке, правда, уже скоро пять исполнится, она пожалуй, картинки будет разглядывать, а Веруське всего три с половиной — этой игрушки, куклы, наверно, интереснее. Подарить обеим малышкам по платьицу? В размерах ошибешься. Не придутся по росту, только одно огорчение. Да и денег не хватит. В бесконечных поездках так поизрасходовался, что просто неловко и домой-то совсем без копейки показываться.

Он зашел в бакалейную лавку, купил по кульку грецких орехов и сладких рожков, халвы, длинных конфет, перевитых разноцветными бумажными лентами, две плитки шоколада. Подумал и попросил лавочника прибавить еще три, поменьше. Деньги таяли. В другой лавке он приобрел большую куклу с фарфоровой головой, радостно смотрящей на мир неподвижными голубыми глазами, гуттаперчевую рыбку и многокрасочную книжку со зверюшками на каждой странице. Сверх того несколько переводных картинок. Рассчитывался он за них, уже перетрясая на ладони последние медяки.

Ему несколько раз пришлось позвонить, прежде чем на внутренней лестнице послышались торопливые мелкие и такие знакомые шаги.

— Аня! — крикнул он через дверь, не дожидаясь вопроса. — Аня, это я приехал!

— Боже мой. Ося, ты?

Дверь распахнулась. Анна бросилась ему на грудь, прижалась щекой к его щеке, без конца повторяя:

— Ося, золотой мой, ну как же я рада! Как я рада! Ты так неожиданно…

— Прости, не послал телеграмму. Времени не хватило.

— Девочки чуть не каждый день спрашивают: «А где папа?» Вот запрыгают, завизжат от восторга! — Она отпустила его, вгляделась пристальнее. — А ты похудел, очень похудел за этот год. И лечение тебе не помогло? Ося, золотой, все равно надо лечиться! Да что же я у порога — входи скорее, входи!