— Нет нашей воли на владычный указ, — раздался из толпы голос Василька. — На вольной земле живем, вольным ремеслом промышляем. Деды наши не знали кабалы, почто нам брать половничество да холопство владычной вотчины?

— Зрю, боек ты, отроче, зело боек, — как бы в поощрение Васильку произнес поп. — Кто ты?

— Домник я и кричник, — выступил вперед Василько. — А искусен ли, пусть другие о том молвят.

— Греховное слово и язык непотребный навострил ты своей искусностью, но я не гневаюсь, — Глина пристально уставился на Василька, как бы любуясь им. — Ни хитрости твоей, ни искусства кричного я не порушу. Не противно святой Софии твое искусство. А за непокорное слово велю отрокам моим постегать тебя перед миром; и старца сего, — Глина показал на деда Левоника. — Бог простит мне, о славе его пекусь. Эй, отроки! — он поманил стражей. — Поучите говорунов!

…Солнце скатилось далеко за полдни, когда возок Глины запылил из погоста. Даже ворона не каркнула ему вслед, ничье лицо не проводило улыбкой. Наказание, принятое кричниками, всем завязало уста. Возок выкатился за околицу, когда в ветвях дуба показался Путко. «Гнида!»— крикнул он слово, оброненное кем-то, и сердито потряс кулачонком во след возку.

Слышал Семен Глина крик Путка или ветер не донес голос парнишки, но, оглянувшись, сказал ехавшим верхами позади ратникам:

— Будем у вора Данилки, не жалейте силушки, отроки! Хитер злодей.

Александр проснулся рано. Не надевая кафтана он подошел к оконнице и оттянул волок. Вдали, за бором, алела заря. Над рекой, тихим лоном которой любовался вчера Александр, висел туман. От обильной росы, выпавшей за ночь, казалось, что трава на лугу, за тыном городка, подернулась инеем. Со двора доносились голоса: ловчие и дружинники чистят коней, готовят ловецкую снасть.

Утренний холодок, врываясь в горницу, зазнобил тело. Напрягая мускулы, Александр вытянул руки и с силой взмахнул ими. От свежести ли раннего утра, оттого ли, что провел ночь в городке и что перед глазами расстилаются бескрайние дали шелонских лесов, — Александр почувствовал себя так, как будто век жил тут.

За окном становилось светлее. Яркое полыхание зари блекло и рассеивалось. Облака золотились. Туман, стлавшийся над рекой, лег ниже, плотнее; в холодной белизне его затрепетали чуть заметные розовые отблески, как бы возвещая собой о наступлении дня.

Горница, в которой спал Александр, не отапливалась. Гладко выструганные скоблями круглые бревна стен пахли смолой и сухим мхом, которым проконопачены пазы. На столе, в щипке подсвечника, торчала наполовину сгоревшая желтая восковая свеча; справа и слева — вдоль стен — видны похожие на широкие лавки тесовые полати с разостланными медвежьими шкурами. На них спали Александр и Олексич. Александр не слыхал, как поднялся Олексич; видимо, он затемно покинул горницу.

Со двора донесся топот копыт. Скрипнули подпятниками дубовые воротины в ограде. Кто-то выехал в поле. В оконницу видно дорогу к борам. Она тянется лугом, по берегу. Когда всадник показался на ней, Александр узнал Ивашку. Крупной рысью Ивашко пересек луг и скрылся за крайними деревьями бора.

Вчера, как прибыли в городок, Ивашко просил позволения навестить займище бортника на Даниловой поляне. Смутно помнится Александру поляна, и видел ее зимой, но осталось в памяти, что место там привольное. «Будем в борах, сам погляжу на займищанина, — подумал и довольно усмехнулся Александр. — Так ли радушно поставит он на стол мед сотовый перед князем, как радушно и не скупясь ставил его перед незнакомым гостем?»

Александр надел кафтан, затянул на талии кожаный пояс. Он готовился покинуть горницу, когда со двора вернулся Олексич.

— Хорошо утро, княже, — сказал он, прикрывая за собой дверь. — Велел я седлать коней.

Александру показалось, что воевода чего-то не договорил. И лицо у него встревоженное, словно бы молодец не на ловища собрался, а в поход дальний.

— Невесело смотришь, Олексич, — сказал Александр. — Не гонец ли из Новгорода?

— Гонца не слышно, а здесь, в городке, дворский Клим сказывает: люди на Шелони худо живут.

— Голод, аль мор, аль пожары лютые?

— Не голод и не мор. Хлеб уродился и пожаров не было. Владычные вотчинники тяжкой данью обложили смердов. Зажитья рушат.

— По чьему указу? — голос Александра прозвучал глухо. — Ведомы ли рубежи владычной вотчины?

— Были ведомы. При старом князе Мстиславе Владимировиче дана святой Софии вотчина в Зашелонье. Полтораста годин минуло с той поры… Владычными указами округлилась вотчинка: вся земля от Шелони до Полисти стала вотчинной. Владыка Спиридон недавно, перед кончиной своей, указал не по Шелони вести рубеж вотчинный, а по Мшаге. Вольные смерды, зажитья которых за Мшагой, обижены указом. Отцы наши, говорят, деды и прадеды не знали холопства. А правитель вотчинный, поп Семен, лютует. Велит смердам двойную дань давать вотчине. Кто из смердов бойчее был да противился, тех, сказывает Клим, томит правитель в порубах в вотчинном городке.

— Уши и носы резал?

— Может, и резал, — ответил Олексич. — О попе Семене Клим не молвил доброго слова.

Александр помолчал. Не жаловал он самоуправство вотчинных правителей, но заступать ли ему смердов перед домом святой Софии? Заступишь — много шуму вызовет это на владычном дворе. И слух будет о княжей милости к смердам — половникам и кабальным; жди после непокорства в других вотчинах владычных и боярских.

Ему, князю, придется тогда усмирять непокорных, охранять вотчинные права.

— Не время, Олексич, иметь нынче распрю с владычными, — сказал он. — В вотчинах святой Софии судит владыка. Будем в Новгороде, скажу о том, что сталось на Шелони.

— Владыка не избран, княже, а тот, кого изберет Новгород, послушает ли гладкого слова? — усомнился Олексич. — О владычных и монастырских вотчинах давно недобрая слава; тяжко в них холопам и смердам.

— Тяжко, но не нам заступать непокорство холопье, — строго, нахмурив брови, Александр оборвал воеводу. — Княжая власть утверждает мир в вотчинах, а ты заступника холопьего непокорства хочешь видеть во мне. Довольно судить нам о делах вотчинных, пора в поле.

— Не повременить ли с полем, княже? — опустив глаза, вспыхнул Олексич, обиженный последними словами князя. — Не время иметь распрю с владычными попами, сказал ты. А выйдем в поле — беда станется.

— В чем? — коротко спросил Александр, все еще хмурясь. — Зверя и дичи в борах много.

— О том и Клим сказывает, — подтвердил Олексич. — Но шли-то мы, княже, на вольные земли, а пришли во владычную вотчину.

— Оставь пустые речи, Олексич! Не к лицу тебе.

— Пустые ли, княже? — Олексич помолчал, точно не в силах вымолвить то, что знал. — Указом владыки, о котором сказывал я, все боры на Шелони от Мшаги до Псковской земли и Полисти отписаны на святую Софию. И городок, где стоим мы, и все вокруг — вотчинное, а на вотчинных землях охота князю не велена. Горше того, вотчинка перевета Нигоцевича, что была на Верхней Шелони, которую, как и иные Нигоцевичевы, по указу твоему и Новгорода, надлежало отписать на князя, и эта вотчинка взята ныне во владычную.

— Кем? Кто мог совершить это? — приблизясь к Олексичу, спросил Александр.

— Поп Семен, правитель владычной вотчины. Взял по указу владыки.

— Молчи! Негодный слух сказываешь…

— Не слух, княже, — резко произнес Олексич. — Лжецом я не был. Смерды бегут ныне из той вотчины. И не их, не смердов заступишь, а себя, когда спросишь вотчинного попа о лютости его, беззакониях и зле.

— Спрошу, — коротко, сдерживая гнев, сказал Александр. — Нынче же будем гулять в борах на Шелони. И о том спрошу, кто без слова моего и Новгорода взял во владычную кабалу вотчину Нигоцевича. Указу о том не быть!

Не дымят домницы на Мшаге. Дед Левоник не поднимает головы; все тело у него болит и ноет от милости владычного ключника.