Совет господ не искал мира с Ярославом. Новгородские послы ушли в Чернигов, звать на княжение в Новгород Михаила Черниговского.

Ярослав выступил с войском. Он сел в Торжке и остановил хлебные обозы, которые шли к Новгороду из низовых земель. Верхние не познали голода, а среди меньших людей, ремесленных и иных, начался голодный мор. Горько поплатились новгородцы за то, что поверили наветам вотчинников. Голод и страх осады заставил их схватиться за топоры. Поднялись против верхних, взяли «на поток» хоромы посадника Вовзы Твердиславича, а самого Вовзу приволокли на Великий мост и свергли в Волхов. Горели бы хоромы и других бояр, если б владыка с попами, с хоругвями и в облачении не вышел из Детинца. Затихло буйство. Чтобы защитить себя и хоромы свои, положили верхние искать мира с Ярославом. Отправились в Торжок послы совета господ с повинной грамотой. Ярослав принял повинную, открыл путь хлебным обозам. Сам он не поехал в Новгород; на княжение новгородское, как и было, посадил сыновей своих.

— Другой князь люб Новгороду, — вернувшись к Ратмиру, промолвил Александр. — Забылась память о том, что было при Вовзе и Борисе Олельковиче?

— Память свежа, не забылась, Александр Ярославич, но время стало иное, — ответил Ратмир. — Силу свою чуют верхние. Суздальская земля разорена Ордой, князь Ярослав не соберет войско, не выступит противу Новгорода; на то надеются вотчинники. Закроем-де криком о поруганных вольностях новгородских глаза меньшим людям, поднимем их против князя. Александр горд, не покорится, уйдет в Переяславль. А не станет сильного князя в Новгороде, тогда вся воля будет верхним.

— Что делать, Ратмир? Ждать боя или миром велишь решить? — спросил Александр.

— Не боем, мудрой волей утверждается княжая власть, Александр Ярославич, — подумав, прежде чем ответить, сказал Ратмир. — Не то зло, что вотчинники в совете господ ищут распри с князем, а то зло, что этой распрей откола ищут они от Руси. Быть ли Руси единой, под стягом великого князя? И дед твой и прадед, возвышая княжую власть в земле Суздальской, ломали силу вотчинного боярства в старых городах — Ростове Великом и Суздале. В мире с городовыми людьми и сельными шли против вотчинников, тому и у нас быть…

Ратмир внезапно умолк. В приоткрывшейся двери показался черный каптур Евпраксеюшки. Мамка выплыла в горницу и всплеснула руками.

— Долго ли будешь, воевода, сказки свои рассказывать? — подступила она к Ратмиру. — Просила, толковала — не тревожь хворого, а тебе горя нет.

На лице воеводы отразились растерянность и виноватая беспомощность. Появление мамки и то, что Ратмир отступил перед нею, развеселило Александра; он не выдержал, засмеялся. Евпраксеюшка отшатнулась в испуге.

— Не бранись, мамка, — сквозь смех с трудом вымолвил Александр. — Не вини воеводу. Он сказал мне то, что знать надобно. И хвори у меня больше нет.

— Слава тебе, осподи! — подперев рукой щеку и покачивая из стороны в сторону каптур, заговорила Евпраксеюшка. — И не хвор, и боек, и на ножки резвые встал… Смутил-то он чем? — Евпраксеюшка обожгла взглядом Ратмира. — Пусть-ко идет из терема!

Не начинать же при князе ссору с упрямой мамкой. Ратмир взглянул на Александра, молча развел руками: «Не вини, мол, княже, ухожу».

О старшем брате Федоре у Александра осталось воспоминание, как о тихом, задумчивом юноше. Федор рос серьезным не по летам, но в играх и в учении он уступал меньшому брату. Лицом Федор был похож на мать, княгиню Федосью Мстиславовну; от нее же унаследовал он и свой кроткий характер. Александр лицом напоминал отца, а характером. — деда своего, князя Всеволода Юрьевича. Горячий, настойчивый во всем, за что бы ни брался, Александр оказывался заправилой всех игр и затей, чем постоянно огорчал мать. Много раз он давал себе слово быть таким же послушным, как Федя. Пока не выбегал на улицу — терпел, сдерживал себя, а на улице забывал обещание; возвращался домой исцарапанный, в разорванной рубахе. Дома он, сознавая горечь того, что сделал, покорно выслушивал упреки и наставления матери.

Федя не любил военных игр, которые затевал Александр, охотнее проводил время на голубиной веже. Книжное учение давалось Александру легко. В двенадцать лет он бойко читал псалтырь и октоих; Федя подолгу зубрил церковные песнопения, прежде чем запоминал их, — Александр повторял их будто не уча. В одном он уступал брату — Федя лучше его водил голубей. Это Александр признавал и во всем, что касалось голубей, слушался его советов.

Когда Федя поднимался на голубиную вежу над крышею терема, голуби садились к нему на плечи, на голову, клевали с его ладоней зерно. Втайне Александр огорчался тем, что с ним голуби вели себя осторожнее. Случилось как-то — голубь опустился к нему на плечо; Александр поймал птицу, прижал к себе и, лаская, погладил.

— Не трогай голубка, Сано! — воскликнул Федя, увидев, что делает брат. — Отпусти!

Александр отпустил голубя, но все же спросил:

— И погладить нельзя?

— Нет. Захиреет он.

Александр знал все грачиные и вороньи гнезда вокруг Городища, где жил летами княжий двор, знал, в каком гнезде сколько яиц, из всех ли вылупились птенцы; наблюдал, как росли птенцы, оперялись, как из некрасивых, голых и желторотых становились похожими на взрослых птиц. На голубиной веже, повинуясь Феде, он не трогал гнезд. Гаврилка, сын дворского Олексы, сказал как-то, что яйца в голубиных гнездах похожи на галочьи. Александр не поверил. Весь день он не поднимался на вежу, но вечером, когда там не было Феди, не утерпел, заглянул. Гаврилка сказал правду. В голубином гнезде все было так же просто, как и в гнездах других птиц.

Каждую неделю Федя и Александр вместе с матерью ходили в Десятинный монастырь. Ходили туда пешком. Княгиню и княжичей сопровождал ближний боярин Федор Данилович. Он славился на весь Новгород своей бородой. Густая она у него, черная, с серебряными слоечками. Александр в те годы завидовал Феде, воспитателем и наставником которого был боярин Федор. Наставник Александра воевода Ратмир Всеславич бороду брил. Никто в Новгороде не видал его ни в шубе, ни охобне — воевода всегда ходил в железной кольчуге.

В монастыре Александру нравилось, как сестры-монахини кланялись его матери. За левым клиросом, где обычно становилась княгиня, расстилали на каменном полу червонный коврик. Сестры-монахини Федю и Александра ласково называли «ангельчиками». Это забавляло Александра. Но почему у него, хотя ему постоянно твердили о сходстве с отцом, волосы мягкие и светлые, как у матери, а у Феди, похожего на мать, волосы темные, как у отца? Глаза у Феди тоже отцовские, темные, у Александра материны — голубые.

— Федя не ангельчик, — не вытерпев, сказал однажды Александр матери, когда они были в Десятинном.

— О чем ты? — спросила она, не поняв сына. — Федя добрый, хороший.

— Не ангельчик, — насупясь, упрямо повторил Александр. — У ангельчиков волосы светлые.

Мать смутилась, но не стала разуверять Александра, она только сказала:

— Глупый ты. Молись, бог сделает тебя хорошим и умным.

Александр последовал совету, но только начал молиться, внимание его привлекло пение клирошанок. Он заслушался и забыл о том, что без молитвы бог не даст ему ума. А зачем монахини ходят в черных одеждах? Мать, когда идет в монастырь, тоже одевается в черное. Так, должно быть, угоднее богу, — решил он. И что так угоднее — Александру не понравилось. Он любил все светлое и яркое. Снова стал слушать клирошанок. Голоса их звучали стройно и проникновенно. Покосился на Федю, заметил, что тот слушает пение, закрыв глаза. Александр поступил так же, но с закрытыми глазами ничего не видно вокруг, не видно и тоненькой, как тростинка, черноглазой девочки, которая стоит на клиросе; голос ее Александр отличал среди голосов других. По тому, как она, оглядываясь, смотрела на него, Александру казалось, маленькая клирошанка рада его приходу в Десятинный.