— Что еще молвишь? — спросил Ярослав.

— То и молвлю, что мы скачем в поле за зайцами, а Литва жмет на Полоцк да на Смоленск, Пскову-городу грозят лыцаришки немецкие. Полоцкие князья доброю волею пустили лыцаришек, а те обманули полочан, захватили земли ливов и эстов, машут кулаком Руси. Били с тобою, Ярослав Всеволодович, мы тех лыцаришек, мир им давали. Клялись нам лыцари, да клятвы их дешевле сбитню.

О том, что сказал Чука, Ярослав и сам задумывался. Тревожили его вести из Смоленска и Полоцка, косо посматривал он за Псков, к Варяжскому морю, где засел жадный до чужих земель, воинственный враг. Правду молвил Чука — дешева клятва рыцарей! Неспокойно и на южных украинских землях. Десять лет минуло с той поры, когда русские полки, вместе с половцами, бились с Ордой на реке Калке. Памятна та битва. Половцы бежали с поля, не приняв боя. Русские князья шли в поход каждый сам по себе. Не стояло над войском одной головы. Князь Мстислав Мстиславич с Данилой Романовичем вырвались вперед со своими полками, первыми начали бой, искали легкой победы. Но не победу нашли, а положили в битве полки. Стояла Орда на рубеже Руси и, не перешагнув его, повернула вспять, за Каспий.

Ныне половцы, как и встарь, тревожат набегами украинных, но половцы не страшны; не трудно их отогнать и самим погулять в половецкой степи. А если вновь появятся перед русскими рубежами ордынские конники… Слухи о сборах Орды к походу есть из-за Каспия. О! Собрать бы вокруг суздальской рати полки удельных… Во главе этого войска Ярослав не испугался бы померяться силой с ордынянами. А соберешь ли? Раздроблена, обессилена Русь. Князья дрожат за свои уделы, не сговоришь. Нападет Орда, некому заступить рубежи. Поэтому и горько слушать речи Чуки. Когда тот умолк, Ярослав окинул нахмуренным взглядом витязей, приподнялся, в глазах его сверкнул гнев. Стало тихо. В гневе Ярослав не всякое слово и не от всякого, кто скажет, стерпит.

— Правду молвил Ерофей Чука, — медленно, будто с трудом давались ему слова, произнес Ярослав. — Перечить не буду. На радость врагам сидим в безделии, в домашних распрях. А не будет того! — Тяжелый кулак князя с силой опустился на стол. Дубовая доска столешницы надломилась, чаши и медные ендовы заговорили звоном. — Не будет, — повторил он. — Справим масленицу и в путь, в Переяславль…

…Александр не поднялся на гору вслед за Любашей. Чувство, которое захватило его, было так глубоко, так ново, что Александру хотелось побыть одному. Он вернулся в терем. Одиночество показалось еще тягостнее. Скорей бы наступил вечер, скорей бы проводы масленицы! Из гридни доносились клики и шум пирующих. Александр приоткрыл дверь, заглянул туда. Громко раздавался голос отца. Александр услышал последние слова о скором походе. Поход! До сего дня батюшка не говорил об этом. Спросить бы. Но тут пошла круговая. Кто-то крикнул «славу». Ярослав выпил первым и опрокинул чашу. Александр подвинулся немного вперед, и вдруг глаза его встретились с глазами отца. Ярослав позвал:

— Олексанко, подойди сюда!

Александр повиновался. Подошел к столу, спросил:

— Что велишь, батюшка?

Ярослав наполнил медом чашу, поднял ее и протянул сыну:

— Пей!

Александр замешкался. Неловко взять чашу в кругу витязей и стыдно: не выпьет, что скажут о нем?

— Батюшка!

— Велю… Пей! — приказал Ярослав.

Александр принял чашу. Закрыв глаза, стараясь не дышать, опрокинул ее. Будто жгучие искры пробежали по телу. Ударило в голову. Ярослав смеется:

— Каков сынок! Выпил — не поморщился. Ехали в Новгород, ждал — мальца встречу, ан, зрю, Олексанко мой витязь на славу. На коне сидит, копьем володеет и ростом вытянулся. В меня пошел, только волосом рус, в материнскую стать. Небось, Олексанко, скучно тебе с нами, со стариками, — повернулся к сыну. — Иди на двор! С молодшими дружинниками веселее… А может, зазноба чернобровая сердце тронула, а? Покраснел… То-то!

Вечером, как стемнело, на холме, за Гончарами, зажгли костер. Выложен он из поленьев и плах, как терем. Внутри сухие веники, березовая «скала» — все, что неделю до масленой собирали по дворам. На князьке «терема» — масленица. Рожа у нее — пестерь, вениками опушенный, сама из соломы, поперек кол, на нем два снопа — руки растопырены. Вокруг костра девушки ведут хоровод. Горит масленица, горит зима студеная, яркое пламя брызжет искры высоко-высоко, в темную глубину украшенного звездами неба.

Александр пришел вместе с Гаврилкой, но скоро остался один. Гаврилка увязался в хоровод. Туда бы и Александру, да ждет он… Придет ли, не обманет ли снегурочка?

— Княжич Сано!

Не усмотрел, как подошла.

— Любаша!

— Ждал?

— Да.

— Не ждал, так и не пришла бы.

— Неужто из-за меня?

И снова, как там, у ледяной горы, когда упали с ледянки, радость залила сердце. Держась за руки, отошли от костра. Любаша что-то говорила. Он смотрел на ее лицо, на выбившуюся прядку волос, на темные, точно вычерченные углем, тонкие брови… Александр обнял девушку. Не так кружилась у него голова в гридне от чаши меду пенного, как закружилась, когда губы его коснулись губ Любаши. Александр не знал, что сказать. Он смотрел в глаза девушки, и казалось, где-то глубоко, за полуопущенными ресницами их, скрывается огромное, неведомое и желанное счастье.

Чувство к Любаше захватило Александра. Он постоянно думал о девушке, вспоминал встречи с нею. Сладостное ощущение первого поцелуя, кажется, на всю жизнь осталось на его губах. Александр не замечал, что творится в тереме, не замечал приготовлений к отъезду отца, не замечал и того нового, что предстояло ему в жизни, что словом сильного князя решил Ярослав.

Сразу же после масленицы начали готовиться к отъезду князя. На этот раз, покидая Новгород, Ярослав брал с собой княгиню и младших детей.

Отъезд княжего поезда положен на воскресенье. Ярослав спешил до распутицы одолеть путину. В вечер накануне отъезда он послал за сыном, велел звать в гридню.

— Сядь, Олександро, — сказал, когда Александр, войдя в гридню, задержался у входа. — Поутру ухожу в Переяславль, пережду там распутье, а как просохнут дороги, снаряжу поезд в Киев. По воле великого князя, брата Юрия, и по старшинству своему, сяду князем на Киеве. Ты, Олександро, останешься в Новгороде. Пора тебе ведать княжее дело. Будешь судить суд и брать дань с волостей, какая положена князю. В суде будь неподкупен, всякое дело решай по чести, по грамотам судным и по обычаям. Помни — правда больно бьет, но ее уважают. Дань бери вовремя, полною мерой — и житом, и льном, и воском, и мехами мягкими, и крицами железными.

В словах Ярослава было что-то суровое, наставительно-строгое, точно не с сыном говорил он, а держал речь перед советом господ в Грановитой. Он ни разу не улыбнулся, сидел прямо, выпятив грудь; взгляд его, устремленный на сына, был так выразителен, что как будто досказывал то, для чего не находилось слов. При вздрагивающем свете восковых свечей борода отца казалась чернее, чем всегда, и отливала густым матовым блеском.

— Храни силу дружины, — продолжал Ярослав. — Дружина опора тебе в городе и на поле бранном. Полюбится молодец — не отвергай, прими в отроки. Не по роду цени дружинника — по силе и смелости; не страшился бы он пролить кровь за Русь под твоим стягом. Юн ты, Олександро, а стол новгородский не гладок, не сломлена в Новгороде сила боляр вотчинных. И князю Андрею Юрьевичу, и деду твоему, великому Всеволоду, и мне боем довелось оберегать новгородский стол. Не любы вотчинным болярам суздальские князья, за то не любы, что возвышаем Суздальскую Русь над другими землями русскими. Будь и ты, Олександро, смел, не клони голову в совете господ, но и на рожон не при; учинится брань по твоей вине — не прощу. В борьбе с вотчинниками опирайся на город, на гостинных людей и ремесленных. Им, городовым людям, люба единая Русь, чтобы вольный торг был всюду. Сила Руси в ее единстве, во власти великокняжеской, которую держит род наш. Помни о том, Олександро! Дед твой, великий Всеволод, оставляя меня на княжение новгородское, как я тебя оставляю, передал мне дар и завещал передать тот дар тебе. Возьми и не расставайся с ним, пока не придет время отдать дар прадедовский твоему сыну, а моему внуку.