Не было лучше часу избавиться от суздальских князей, чем тот, когда Борис Олелькович сказал в совете господ слово против Александра. Казалось, все предугадал боярин, и так и этак прикидывал. Ярослав в ту пору княжил далеко, в Киеве, на Суздальскую Русь напала Орда, разоряла она и жгла низовые города; ждал Борис Олелькович — начнется большой шум. Александр, испугавшись, соберет поезд, уйдет из Новгорода без распри. А он?..

— Не склонился, не уступил, — горько усмехнувшись, вслух произнес боярин.

Не против князя — против старых бояр, против вотчинников именитых поднялся Новгород. Княжая дружина усмирила буйство. Не будь сильной воли князя, не одни Нигоцевичевы хоромы пылали бы на Легоще; и на Прускую, и на Чудинцеву перекинулось бы.

«Умен Александр, заступил верхних, а так ли? — думал боярин. — Не боярство вотчинное — власть княжескую заступил».

На чужбине связал свое имя Борис Олелькович с Ярославком, сыном Владимирка псковского. Прежде, в Новгороде Великом, случись боярину встретиться с Ярославком, руки не подал бы княжонку, а нынче?.. Другом своим и князем величает его.

Беседовал как-то боярин с Нежилой, спрашивал: не зазорна ли дружба с Ярославком? «Князем русским» величается Ярославко, а небось слово-то «Русь» ему неведомо. Не русским обычаем живет.

— Обычай его к нам не пристанет, осударь-батюш-ка, — ответил Нежила. — В Риге епискуп и лыцари именем Ярославка ладят поход на Псков. Помогут Троица да святая София, через Ярославков поход и мы вотчины свои возвернем. А как будем на Руси, скажем тогда, давать ли Ярославку ряду на княжение.

— Не о ряде тревожусь, — Борис Олелькович остановил зятя. — А ну-ка, грехи, вернемся на Русь в стае с Ярославком… Жди о себе после худого звону.

— Не худой звон узда есть, осударь-батюшка, — возразил Нежила. — И в Пскове и в Новгороде верхние люди будут с нами, а из меньших кто слово противу молвит, для тех, чаю, не вывелись холодные порубы.

— Добро бы так-то.

— Будет так, осударь-батюшка.

Борис Олелькович помолчал. Глаза его, устремленные к образу «Знамения», выражали обет и покорность.

— Не ведаю я своей вины перед Новгородом, — снова начал он. — Не людей страшусь, себя. Словом и делом стоял за обычаи наши, уложенные богом. Заступили нас лыцари, приют дали, а на походе, ну-ка, грехи, лыцари войдут хозяевами в Псков. От Ярославка не помощь. Не слыхал он звону ни у Троицы, ни у святой Софии, не мочил шелома ни в Волхове, ни в Великой. Лыцарский выкормыш он. Родителя его, князя Владимира Мстиславича, изгнали псковичи за черную измену. Ты парнишком бегал в ту пору, а я… Памятую я, Нежила. Стакнулся Владимирко с лыцарями противу Великого Новгорода, помощью лыцарей хотел утвердить себя князем псковским и новгородским. Псковичи не поддались обману, ополчились на Владимирка и изгнали его. После жил он в Риге, в жены себе взял немецкую девку, племянницу епискупа Альберта. От той девки родился Ярославко. В пеленках небось он был, как Владимирко с лыцарством напал на Русь. Под Медвежьей Головой суздальский Ярослав с новгородцами побили лыцарей. Не льщу Ярославу, хуже полыни мне суздальские князья, а все же молвлю: под Медвежьей Головой и после, на Омовже, за Русь он бился. Под Медвежьей Головой пал в битве магистр меченосцев фон Волквин, а перевета-изменника Владимирка Ярослав увел в полон. Ярославко, сынишко Владимирков, рос в Риге, при матери, вчуже обычаев русских. Только и есть у него от Руси — имя княжее. И нынче, гляжу… Ох, грехи, Нежила! Не в кольчуге Ярославко, не в бехтерце, как надлежит русскому витязю, а в немецких латах кованых; шелом на голове у него без еловка — бочка с крестовиной, щит лыцарский — на три угла. Не ждал, не ведал я, что на старости приведется мне стоять под стягом чужого княжонка.

— Троица и святая София заступят нас, осударь-батюшка, — неловко, опустив глаза, словно виноват был в беде тестя, промолвил Нежила. — В Пскове рос я, а и мне не князь Ярославко, но без него не вижу пути на Русь.

Рижский князь епископ, поставленный святейшим престолом главой духовного рыцарского Ордена братьев-меченосцев, благословил командора фон Балка на труды в защиту юного князя Ярослава Владимировича. Князь епископ не обмолвился о походе, но фон Балк — умный, смелый воин, ему ли не знать, что не в Риге придется защищать княжеские права сына Владимира псковского.

Ярославко рос при дворе епископа. Чуждое княжеское имя не отлучило его от католической веры и обычаев рыцарских. Ярослав Владимирович — рыцарь по духу и крови, его судьба близка Ордену. Сядет он князем во Пскове — откроется братьям-меченосцам дорога на Русь.

Жестокие поражения, принятые Орденом под Медвежьей Головой и на Омовже, забылись. Ни память о них, ни рыцарские клятвы о вечном мире с Русью не тревожат совесть командора. Старые призраки как мертвецы, им ли преградить путь воину? Фон Балк верил в свою счастливую звезду.

Не прежняя Русь перед ним, не та — сильная и великая, — с какою бился магистр фон Волквин. Ныне Русь разорена, поругана ордами хана Батыя. Жалкой и обессиленной открывается она взору фон Балка.

Но орды Батыя, разорив срединную и украинную Русь, не достигли земель псковских и новгородских. На пути к Новгороду повернул хан коней. Долго ли будет так? Ныне ханское войско разрушило Киев, захватило Волынь и Галицкую Русь; оно у рубежей польских и земли угров. А вернется хан на Русь — перед силою его не устоят новгородцы. Не склонятся они перед Ордою добром, склонятся перед силой. Сядут ханские наместники в Пскове и Новгороде, тогда… При мысли об этом на высоком сухом челе фон Балка выступил пот. Благословляя крестовый поход на Русь, папский престол отдал земли Пскова и Новгорода в вечный лен братьям Ливонского ордена и союзным с ним королям датчан и шведов. Не перед ханами склонят головы новгородцы и псковичи, а перед братьями Ордена, перед знамением креста и меча, которое несут меченосцы.

Чувства, волновавшие фон Балка при мысли о ханских наместниках в Пскове и Новгороде, не сравнимы ни с чем, что видят глаза и слышат уши. Только горе и страсть голодного, у которого отняли добытый тяжким трудом хлеб, лишь в слабой и несовершенной мере могут сравниться с горечью и гневом командора.

Готовя поход, фон Балк завоевательные стремления свои прикрывал именем юного Ярослава, сына Владимира псковского. Под стяг Владимировича становились водьские племена, люди, бежавшие из Пскова и Новгорода; даже именитый боярин новгородский Борис Нигоцевич протянул руку дружбы Владимировичу, назвал его князем псковским.

Мысли и опасения свои об угрозе Новгороду и Пскову от нечестивой Орды фон Балк высказал князю-епископу.

— Орден меченосцев поможет князю Ярославу Владимировичу вернуть наследие родителя своего, — выслушав командора, сказал епископ. — Святейший римский отец именем бога благословил апостольский подвиг. Иди на Псков, брат командор! Милостью пресвятой девы русская церковь отринет восточных патриархов и воссоединится с апостолической римской церковью, единой истинной.

Войско фон Балка подступило к Изборску, занятие которого открывало крестоносцам ближние пути на Псков. Здесь, под Изборском, командор получил весть о походе шведов. Возмущенный и раздосадованный тем, что шведы выступили прежде, чем его войско утвердится в Пскове, фон Балк приказал немедленно взять осажденный город. Изборяне отбили нападающих. Урон, который понесли меченосцы в битве, был так значителен, что командор, закрыв все пути к городу, решил измором и голодом заставить изборян открыть ворота.

Ни в Риге, ни в войске фон Балка никто не сомневался в победе шведов. Фон Балк с нетерпением ждал вести о поражении новгородцев, но вести о том не было. Гонцы из Риги и из Дерпта отговаривались незнанием. Наконец из Дерпта передали, что при дворе дерптского епископа говорят, будто новгородский князь, избегая битвы у стен Новгорода, вышел навстречу шведам с дарами и покорностью.