Не слыхал, как скрипнула калитка, пропуская Никанора. Не заходя в хоромы, кузнец толкнул дверь в клеть, где спал Ивашко, и окликнул:

— Эй, Ивашко, проснись-ко!

— Никанор?

— Я. Отгадай, кого встретил на Лубянице?

— Наверно, того, кто был у Онцифира.

— Не отгадаешь, — засмеялся Никанор. — Поклон принес тебе. Не поленись-ко, молодец, привстань да высеки огонь, тогда и скажу.

Ивашко нашарил огниво, ударил сталью по кремню и, когда затлел трут, зажег жирник.

— Кому нужда поклоны слать мне?

— Тому, кто тебя помнит, — Никанор поставил жирник выше, на полавочник. — Так дело было: сидим мы с Онцифиром, кладем слово за слово, вдруг крыльцо скрипнуло. Васена, думаю. Не видно было ее в горнице. А шаги вроде тяжелы для нее. Входит. Вижу — гость. Перекрестился он в красный угол и молвил: «Встречай, Онцифире!» Смотрю — глазам не верю.

— Незнакомый?

— Знакомый! Гость новгородский Василий Спиридонович.

— Спиридонович? — повторил Ивашко. — Вернулся с Двины?

— Вернулся. Хорош, сказывает, был торг у него с двинскими боярами. Весною, как сойдет лед, собирается Спиридонович со своими товарами за море, на торг в Висби. А тебя помнит. Услыхал, что в кузне ты у меня, обещал навестить.

…Рад был Ивашко встрече со Спиридоновичем. Как будто появление в кузне торгового гостя вернуло Ивашке то, что знал он в Новгороде. Вспомнили они весну, первую встречу свою на Буян-лугу; вспомнили и о том, как бывали на торгу и на гуляньях, как в княжей потехе камешки метали.

— Минет зима, откроются реки, пойдем, Ивашко, со мною на Готланд, — сказал Спиридонович. — Себя покажешь и людей посмотришь.

— А что скажет Александр Ярославич, когда вернется в Новгород? — спросил Ивашко. — Одна вина тяжка, а две вины он не простит.

— Александр Ярославич не рассердится за то, что уйдешь в Висби, — успокоил Ивашку Спиридонович. — С дорогими товарами будем за морем, в обратный путь возьмем то, что нужнее нам. Вернемся, спасибо услышим от Ярославича за хороший торг.

Зима. Снежные сугробы намело, что остроги городовые. На бойких улицах дороги укатанные, а в переулках темнеют лишь тропочки к избам. На перекрестках торчат из снега черные кукиши головней, указывают — не сбиться бы пешему с пути в сугроб.

В избах топят печи. Днем и ночью белым туманом виснет над городом дым, а в ясные утренники над избами тонкими, стройными столбами дым поднимается высоко к небу, будто подпирая его студеную, по-зимнему бледную синеву. Кружево обындевелых лип, «берез, тополей так тонко и хрупко, что тронь его мимоходом — и оно зазвенит, рассыплется морозной пылью.

В праздники на холме за Власием зимнее гулянье с катаньями. Стрелою мчится с холма к Волхову ледянка, выскользит на лед, и по ровному полю его несет седоков до того берега. А свернет ледянка с накатанной дорожки — не успеешь моргнуть — перевернется она копылками вверх. Рыхлый снег глубок, еле на свет из него выберешься. Шум, смех, веселые крики вокруг. Щиплет щеки морозный ветер, леденит дыхание. Но разве придет кому-либо охота жаловаться на мороз!

Любят на Руси студеную зиму, да и как не любить ее! Чем крепче мороз, тем громче скрипит снег под полозьями, тем ярче щеки румянятся, громче разносятся в сизые дали голоса вольницы. Внизу, на льду Волхова, разметена дорожка, как ручеек. Темной, скользкой холстинкой вытянулась она по снежному лугу чуть ли не на полверсты. Разгонится молодец и — с разбегу — на лед.

Скользит ледяная дорожка под ногами. А мороз сердится, того и жди — ущипнет щеку белыми рукавицами. Но молодцу все нипочем; шапка набекрень, шуба наброшена на одно плечо. Жарко!

Ивашко на льду. Мимо скользит ледянка.

— Приставай, Ивашко! — доносится оклик.

На ледянке Василий Спиридонович. Рядом с ним Васена.

— Узнаешь молодца, Васена? — спрашивает Спиридонович. — Лето и осень пропадал в борах на Шелони, смерть обнимала его, а молодец удал, вырвался.

— Узнаю. — Это сказала Васена. От мороза порумянела она, темные ресницы опушены инеем.

— Зову молодца с собой за море, а он упрямится; на море, говорит, не бывал, воды много, страшно.

— Ой ли, — улыбнулась Васена. — А мне-то казалось — ни воды, ни огня не страшатся княжие дружинники.

— Дружинники рядом с князем, — потемнел Ивашко. — А я… Бью молотом в кузне у Никанора.

— Вернется Ярославич — не обойдет тебя, — сказал Спиридонович. — А за море сходишь, цена тебе вдвое.

— Худой помощник буду за морем, Василий Спиридонович. Ни торг торговать, ни слова там не смогу молвить.

— О том и не прошу тебя. Путь дальний, не знаешь, кого встретишь; кому шапкой поклонишься, а с кем копьями переметнешься. Доведется копья да мечи брать, тут уж лучше тебя нет помощника. Не упрямься! Посоветуй ему, сестрица! — Спиридонович попросил Васену.

— Коли за тем дело, изволь, братец, — смеясь, как и Спиридонович, сказала Васена. — Но мне ли советовать? Поклонюсь ему и попрошу… За братца прошу, молодец!

Васена встала перед Ивашкой и, чего не ожидал он, низко-низко поклонилась.

— Упрям, — смеется Спиридонович. — Мои слова мимо ушей у него, а твоего совета, сестрица, может ли ослушаться?

Ивашко смутился. Кровь прилила к лицу. Взглянул на веселую, улыбающуюся Васену, на Василия Спиридоновича и не утерпел, улыбнулся сам.

— Не вернется зимою князь — сяду с тобой на ладью, Василий Спиридонович, — сказал. — Погляжу море.

Тревожно в Новгороде Великом. Ливонские рыцари, разорив Изборск, вступили в Псков. В дружбе с ними псковские и новгородские переветы. Князь Александр, как уехал после распри с вотчинными боярами в Переяславль, с тех пор вести не дает о себе, и не знает никто, вернется ли он на зиме в Новгород. На Покров прошел слух, что ливонские меченосцы собирают новый поход.

На Готском дворе торговые гости из Любека и Бремена отказались платить пошлины. На суде у тысяцкого при Иванской гостиной братчине любечане и бременцы жаловались на невыгодность для них торга в эту осень: свои-де залежались товары и новгородцы мало продают — цены высоки на все.

В совете господ оправившийся после боя на Софийском вече кончанский староста Славненского конца Никита Дружинин сказал:

— Немецких лыцарей ждут любечане и бременцы. На Готском дворе толкуют: придут лыцари — беспошлинно будем торговать в Новгороде; на колени встанет и поклонится нам Господин Великий.

— Пустые твои слова, Никита! — обрывая Дружинина, прикрикнул владычный боярин Лизута. — При дедах и прадедах не знали того, чтобы Господин Великий Новгород на коленях стоял перед иноземцами.

— Отворим ворота лыцарям, встанем на колени, — возразил Лизуте Сила Тулубьев. — В Пскове лыцари, недалеко.

— Встанем… Уж так-то встанем, — подхватил речь Тулубьева Никита Дружинин. — Князю Александру сказали: не люб, уходи! А кому вести войско, как придет беда? И ремесленные, и торговые, и все городовые люди желают Александра. О том бы я молвил, боляре: не пора ли засылать послов в Переяславль?

— Чай, и без послов не заказана Ярославину дорога на Новгород, — насупив брови, точно слова Дружинина обидели его, отозвался Лизута. — Новгород зла ему не чинил.

— Справедливо, Якуне, — поддержал Лизуту Стефан Твердиславич.

— Не ты ли, болярин, слово держал перед Новгородом супротив Ярославича? — воскликнул Дружинин, возмущенный речами вотчинных бояр, старавшихся свалить на Александра вину за распрю. — Не ты ли кричал: «Пора Александру на Переяславль! Не люб!»

— Потише, помолчал бы ты, Никита, — пристал к спору боярин Водовик. — Не к году распря. Говаривали прежде: кто старое помянет, тому глаз вон!

— Горько слушать правду, болярин? — насмешливо бросил Дружинин, косясь на Водовика.

— Старое, как было, прошло и быльем поросло, — начал снова Лизута. Он держал себя так, будто никогда и не помышлял о распре с князем. — Никак забыл ты, Никита, кто помог Александру собрать войско на свеев?