— Не зверь ли поцеловал тебя, молодец? — спросил Клим. Голос его прозвучал тревожно. — Коня умаял, да и сам… Иди отдыхай, а к коню отрока кликну.

…Александр, вернувшись в городок, не выходил из горницы, и никто его не тревожил. В городке тихо. Ловцы спали, кто на сеннике, кто во въезжей избе. Кроме Клима, Ивашко на дворе никого не встретил. Хотелось ему скорее рассказать князю о пожарище на Даниловой поляне, о том, что слышал в бору от старца про горькую участь займищанина. Но почивает Александр. Мрачные думы снова сжали сердце Ивашки. Он сел на выступок крыльца и привалился к стене.

На дворе потемнело. В глубокой синеве неба зажглись звезды. Над рекою высоко поднялась луна. От света ее по двору легли длинные резкие тени. Всхрапнул под навесом и стукнул копытом чей-то конь. Ивашко не заметил, как у него закрылись глаза. Утомленное долгой ездой, горем и волнением, тело его словно оцепенело. И вдруг открылся перед ним ясный день. Ивашко увидел берег Шелони, знакомую, плотную стену ольшаника и там, в зелени его, Олёнушку. Она говорила что-то, но ветер относил слова. Ивашко попытался приблизиться к ней, но у него отяжелели ноги; нет сил их поднять. «Олёнушка!»— крикнул он и сам не услышал своего голоса. Ждал, что девушка, увидев его, подойдет ближе, но кусты ольшаника внезапно превратились в цепкие нити перевесища. Олёнушка пыталась рвать их руками, но нет, цепкие нити опутывают ее плотнее. Что-то тяжелое и темное навалилось на Ивашку. Он очнулся и открыл глаза.

Луны не видно — она скатилась за избы городка. Рядом, на крыльце, воевода Олексич.

— Ивашко, проснись, друг! — тормоша за плечо дружинника, говорит он. — До избы-то, знать, ноги не донесли тебя?

— Вечер еще? — спросил Ивашко осматриваясь.

— Не вечер, друг, уже светает. К коням я вышел, а дворский Клим, встретив меня, сказал, что ты вечером не в себе был, будто пьян.

— Нет, Олексич, капли не губил хмельного. Слово у меня князю на вотчинного правителя, — Ивашко поднялся и стряхнул наконец с себя сон. — Спалил вотчинный правитель займище Данилы; самого займищанина вверг в поруб, Олёнушка… Не ведаю, где она. Уберегла себя от ворога и позора или…

— Иди в горницу, — велел Олексич. — Александр Ярославич уже поднялся. Гневен он нынче, Ивашко. Вотчину в Верхней Шелони, что отписана на князя после злодея Нигоцевича, обманом и воровством захватили владычные. Велел мне Александр Ярославич ехать в вотчинный городок, взыскать вину. Кстати придется и твоя весть. Скажешь о Даниле, а как будем в вотчинном городке — поищем займищанина.

Недолго спрашивал князь Ивашку, оборвал рассказ. Лицо его вспыхнуло, как от чаши крепкого меду.

— Садись на конь, Олексич! — сказал. — Не мешкая скачи в вотчинный городок. Спроси правителя того, что княжую вотчинку разорил, кто указал ему брать дань и половничество с княжих смердов на святую Софию? Погляди людей в порубах; кои понапрасну ввержены, тем скажи волю. Займищанин и дочь его, коли живы отыщутся, пусть идут к дворскому Климу и живут в городке до времени.

С первыми лучами солнца Олексич и Ивашко выехали из городка. Оба они в броне и шеломах. За ними полдюжины младших дружинников подняли вверх копья.

Долог показался Ивашке путь во владычную вотчину. Когда перебирались вброд через реку, на которой встретился вчера житель из вотчинного погоста, Ивашко оглянулся на обрыв, точно ждал, что снова увидит там высокую, покрытую рыжим рубищем фигуру старика с катышами березовых лык, перевешенными через плечо. Сегодня на обрыве никого не было. За рекой, с полверсты, дорога шла мелколесьем, потом перевалила через голый холм, на самой вершине которого, обнявшись ветвями и словно сторожа путь, зеленели три старые березы. Могучие стволы их, просвечивая сквозь зелень листвы, казались несокрушимыми. За холмом начался плотный молодой ельник. Он так близко подступал к дороге, что всадникам пришлось следовать по одному, гуськом. Ивашко то и дело поднимал руку, чтобы отвести от лица колючие ветки.

Перебрались через вязкую низину. Ноги коней почти до колен покрылись липкой черной жижей. За низинкой по сторонам дороги темнеют, как монахи, обгорелые пни старых огнищ. Заросшие высокими, стройными осотами, бурьяном, Ивановым цветом, кустами ивняка, огнища напоминали поле старой битвы. Отсюда дорога выбежала на берег Шелони; на пологом холме стало видно тын и валы вотчинного городка. Ниже городка, на берегу, показались избы погоста.

Время полдень. Ворота городка открыты. При въезде дружинников остановили стражи.

— Откуда и с чем пожаловали в вотчину святой Софии? — спрашивают.

— Не мне, воеводе княжему, отвечать вам, — насупил брови Олексич. — Здесь ли правитель вотчинный? — Утром в городке был… Небось в хоромах.

— Найди и позови его! — велел Олексич одному из стражей.

Ивашко не слушал, о чем говорил Олексич со стражами; остановись поодаль, он с любопытством осматривался вокруг. Избы городка срублены из кряжевого леса — не гниет он от старости, лишь крепнет. По виду строений Ивашко старался определить, под которым из них поруб, куда брошен Данила. «Не здесь ли Олёнушка?»— думал. Не терпелось скорее открыть клеть. Он лишь мельком взглянул на попа в малиновой рясе, который показался во дворе со стороны церковки.

Вдруг Ивашко вздрогнул. Неожиданно и невероятно было то, что услышал. Вот говорит Олексич. Он резко бросает слова. В ответ ему звучит трескучий, словно вышелушенный голосишко. Семенко Глина! Его голосом говорит вотчинный поп. Но в мыслях Ивашки не вяжется дорогая малиновая ряса с покрытым дорожной пылью крашенинным зипуном и выцветшим ликом попа, какими они запомнились с давней встречи на Даниловой поляне. У этого лицо розовое, борода гуще, непокрытая голова гладка. Нет, не Семенко это. Ивашко отвернулся. Но вот, отвечая Олексичу, снова заговорил поп. И что это? Ивашко ясно видит, как сползает с попа малиновая ряса, а вместо нее на плечах у него знакомый крашенинный зипун, подпоясанный вытертым добела кожаным поясом… На щеке, около уха, темнеет бородавка. Он!

Слышит Ивашко — спрашивает Олексич:

— Чьей волей брал княжую вотчину?

— Вотчинка болярина Нигоцевича была за Новгородом, а взять ее за святую Софию указал владычный ключарь. Мог ли я ослушаться повеления?

— Вотчины перевета Нигоцевича отписаны на князя, — сказал Олексич. — Кто нарушил волю князя и Великого Новгорода — молвишь о том на суде княжем. Еще знать надобно: чьею волей позорил ты, отче, домников на Мшаге?

— Божьей волей, болярин. За непокорство их. Указом владыки отписан погост во владычную вотчину…

— Божьей волей сжег ты и займище на поляне? — нахмурился Олексич.

— Не Данилкино ли? Не о нем ли речь? — поп презрительно скривил губы.

— Да. Где нынче Данила?

— Беглый холоп он вотчинный, болярин.

— Ложь! — не стерпел Ивашко и, выступив вперед, показал на вотчинного правителя. — Знаю его, Олексич… Семенко Глина, перевет и пособник Нигоцевичев.

— Бог с тобой, отрок! — отшатнулся Глина.

При взгляде на Ивашку розовое лицо его побагровело. Словно на злого духа, внезапно явившегося перед ним, смотрел поп на витязя. Всего мог ожидать он, но чтобы явился перед ним тот, кого считал давно погибшим, — это и изумило Глину и наполнило его ужасом. В вотчинных делах Семен не видел большой вины; все, что делал он, делал к прославлению вотчины по указу владычного ключаря. Только правителя вотчинного видит в нем и княжий воевода, но Ивашко…

— Тот, что был на Пскове, о котором спрашивал ты? — Олексич взглянул на Ивашку.

— Он. След от его кончара ношу.

— Не обознался?

— Нет. Он, Семенко Глина, ворог и перевет, который ходил из Риги в Новгород с вестями от Нигоцевича, — повторил Ивашко обвинение. — Ушел от казни, пролез в щель и закопался. Не чаял я, что встречу его в вотчинном городке. Где Данила? — гневно и требовательно произнес Ивашко, подступая к Глине. — Вели, Олексич, открыть порубы!