— При почившем владыке так бы и сталось, болярин. Не князь, а владыка судит попов, нынче же страшусь того, — вздохнул Феогност. — Нифонт, что в прошлое воскресенье вошел в дом святой Софии, княжий угодник. Не приняв хиротонии[44], он попрал все, что уставлено из старины. Четвертый нынче день с воскресенья, а на владычном дворе стенания и вопль.

— Как же оно сталось, отче Феогност, что избрание возвело Нифонта? — спросил Лизута. — Ждал я иного.

— Не приложу ума, болярин… Все было так, как должно.

— Тебе, владычному ключарю, наблюсти бы.

— Увы, не владычный ключарь я нынче, болярин Якун. В утре нынешнем призвал меня Нифонт и молвил: время-де, отче Феогност, отбыть тебе к митрополичьему двору. Не гоню, сказал, но не вижу и нужды оставаться тебе в Новгороде. Ответил я, что задержался здесь лишь по воле и просьбе покойного владыки. Уйду. А как буду на митрополичьем дворе, слезно стану молить владыку митрополита, не давал бы хиротонии Нифонту.

— Как стоит Новгород, не бывало того, чтобы владыка митрополит ставил архиепискупа дому святой Софии, — отвечая на последние слова Феогноста, сказал Лизута. — Кто избран Новгородом, тому и блюсти нас.

— Мирские выборы епископа — сугубая ересь, болярин, — недовольный возражением Лизуты, резко произнес Феогност. — Нарушается ею преемственность священства, восходящая от апостолов.

Несмотря на неприязнь к Нифонту, Лизуту удивило и обидело неуместное обвинение в ереси обычая Великого Новгорода избирать себе епископа.

— Не нами уставлен обычай избирать владыку, не нам и нарушать старину, — возразил он Феогносту. — Обычай наш не ересь, он одобрен восточными патриархами.

«Худ Нифонт, да свой», — так думал Лизута. В душе он был даже доволен тем, что Нифонт отрешил от владычного двора хитрого и себялюбивого монаха. «Не ко времени Феогносту быть в Новгороде».

Только после обеда собрался Лизута навестить кума. Немощен боярин Стефан, но о том, что сталось с Семенном, должно и ему знать: Стефан Твердиславич посылал с Семенном грамоты Нигоцевичу и у себя в хоромах принимал попа. А ну как повинится Семенко? Ох, не миновать беды. Восхвалил бы Якун Лизута князя за то, если б он там же, в городке на Шелони, узнав о Семечковом переветничестве, велел обрезать уши попу и свергнуть в Шелонь. Добро бы так. А доведется попу говорить с болярином Федором, устоит ли?

В горнице Стефана Твердиславича все еще открыт ставешок. Хворь и маята отступили. Мысли боярина складываются о житейском. «Не рано ли помирать собрался? — думает. — На живую бы руку, глядишь, в осени-то и встану».

— Почиваешь, Стефане? — голос Лизуты заставил Твердиславича очнуться от дум.

— Не сплю, Якуне, — сказал. — Давно не видел тебя.

— Время, Стефане, трудное нынче… То одно, то другое — не вырвешься. А тебе-то пора бы уж молодцом гулять, бросить немощи.

— Чую, легче, может, и встану… Ставень велел открыть. Владыка, чу, избран.

— Избран, Стефане… В минувшее воскресенье.

— Юрьевский Нифонт… Спервоначалу-то ахнул было я, как услышал, а после, думаю, может, переживем.

— Княжий друг Нифонт, Стефане… Нынче книжник Феогност, грек, что о прошлом году послан на Новгород митрополитом, жалобился: гонит его Нифонт, велит идти к митрополичьему двору.

— Круто берет старец. Собирается Феогност?

— Собирается. Да оно и краше так-то, Стефане. Хитер и себялюбив монах! Как бы не пришлось из-за его-то дел ответ держать перед Новгородом?

— Ну-ну, ответ держать за монаха попы будут. Ереси аль иное что сотворил — попам каяться, недосмотрели почто! В чем его винишки?

— Ко времени ли молвить о том, Стефане?

— Ко времени все, что скажется, — пожевав губами, произнес Твердиславич. — Легче мне да и дело мое не поповское, сторона.

— И наше есть дело, Стефане, — хмуро пробурчал Лизута. — Семенка, попа, что прибегал из Рыги от болярина Бориса Олельковича, помнишь?

— Не объявился ли он?

— Объявился. Прибежал из Пскова. Ключарь владычный Феогност поставил Семена правителем в вотчинку святой Софии в Зашелонье. Оно бы и любо. Жил бы Семенко тихо, ну и жил бы, а он округлил к святой Софии Нигоцевичеву вотчиннишку, коя рядом с владычной. Александр сведал о том, что сделано Семенком, разгневался… На княжее-де добро покусился поп. Указал взять Семена на княжий двор.

— Нам-то что до того, Якуне?

— Не нам. За вотчинные вины мы не ответчики, другого страшусь: почуяли княжие перевета в Семенке… Не покаялся бы поп?! Перед походом на Неву болярин Федор Данилович намекал мне о послишке Нигоцевичевом; чаю, с Даниловичем придется говорить Семенку.

— Что делать, Якуне?

— Покается Семенко, приведется тогда и нам, Стефане, давать ответ Великому Новгороду на суде княжем. Крут Александр Ярославич, в Пскове Бориса Олельковича Свиными воротами пожаловал. И владыка Нифонт нам не заступник…

— Ох, почто ты!..

Стефан Твердиславич вздрогнул. Перекосив рот, он дышал тяжело, с хрипом. Лизута, наблюдавший за ним, оторопел.

— Стефане! — позвал он. — Может, отведем беду… Сердит князь, да без нас, вотчинньгх, не княжение. Будет худо — уйдем и запремся в вотчинах, а вотчинные права князь не рушит.

Стефан Твердиславич молчал. Один глаз его вдруг приоткрылся и, словно подмигивая, неподвижно уставился на Лизуту. Рука, лежавшая на груди, сползла вниз и бессильно повисла. Лизута поднялся, постоял над неподвижным телом кума.

— Окулко! — крикнул он. — Окулко, зови, кто там… Преставился болярин Стефан.

После того как Василько побывал в Шелонском городке и говорил с князем, дед Левоник хотя еще и не выходил из горенки, где лежал, но все же воспрял духом. Вернувшись из городка, Василько зашел к мастеру, рассказал обо всем, что видел и о чем говорил с ним Александр Ярославич.

— Домницы не велел гасить, — заканчивая рассказ, сообщил Василько и утер выступивший на лице пот. — Железа больше велел ковать… Обещал послать на погост к нам своего воеводу смотреть кузни и домницы.

— А сказал ли князь о владычных вотчинниках? Останется ли им путь на погост? — спросил Левоник.

— Нет. Не отверг Александр Ярославич владычных, но по лицу его видел я — гневен. Не любо ему, что правитель вотчинный погасил домницы.

— Что ты надумал, Василько?

— Буду варить и ковать крицы.

— Не дойду я в кузню, — вздохнул дед Левоник. — Как дуть будешь…

— Сколько силы хватит… Путка позову, пора ему обыкать ремеслу.

— Пора, — согласился Левоник. — Двенадцатый год парнишке.

Миновал день. Жизнь в погосте текла привычно и, казалось со стороны, неизменно. И этот и еще день Василько пробыл в кузне. Он разломал остывшую домницу, отобрал годные камни, замесил глину. К концу второго дня вывел новую домницу с трубою поверх крыши; полегоньку начал просушивать.

Стояла пора жнитва. Выстоявшуюся в суслонах и бабках рожь возили к овинам и хлестали — ломкую и сухую — о тесаные колоды и доски. Зерно выливалось полное, тяжеловесное. Подкидывая лопатами на ветру, веяли вороха. Вечерами, когда люди возвращались с напольных работ, в избах гудели жернова. Хлеб, испеченный из свежего зерна, был темен, но душист и сладок. На лугах, по Мшаге, расстилали околоченный лен. Он ложился ровными светлыми рядами, а по закраинам стлища, близ вересков и ивняжников, кругами и полукружьями.

Вечером в горенку к деду Левонику заскочил Путко.

— Василько в кузне, — с порога крикнул он. — Зажег домницу.

— Зажег?! — приподнялся Левоник.

— От смолья чад над кузней черный-черный…

— Сам-то, Путко, черный ты, как уголь, — рассмеялся Левоник. — Шел бы в кузню, присматривался, что да как? Наш род ремесленный, из старины мы домники, и тебе пора привыкать.

— Я был в кузне, — обиженно отозвался Путко. — Помогал Васильку домницу глиной мазать, руду и уголь сыпали…

— Ишь ты, мастер, — Левоник любовно посмотрел на внука. — Перенимай, Путко! Помни, что говорю: великое дело ремесло.