— Пусть владыка своими устами молвит о том, — давая понять, что он не намерен продолжать спор, сказал Александр. — Изображение ктитора останется там, где оно есть. Я поставлен в Новгороде отцом моим и в том, что решу, ему дам ответ. Отче Макарий, проведи книжника в училищную палату нашу… Или вы обозрели ее?

— Нет, княже, — ответил Макарий. — Смотрели мы иконописную палату; отче Феогност строго судит наше искусство.

Сопровождаемый монахами, Александр вышел из церкви. Хмурая озабоченность, отражавшаяся на лице его, исчезла. Позвав Ивашку, Александр велел ему пустить коней на луг, а сам направился к срубленной в глубине монастырского двора просторной избе, в которой обучались юноши книжному искусству.

— Какое число отроков обучается грамоте, отче Макарий? — спросил Феогност, когда они, следуя за князем, подошли к училищной палате.

— Сорок семь отроков, — ответил Макарий, — знают они азбуку нашу, читают по складам псалтырь и могут начертать слова.

Изнутри палаты, в открытый волок оконницы, доносилось многоголосое, нестройное пение. Александр остановился у крыльца, послушал. Макарий и Феогност, как и раньше, держались позади.

— Без тебя, отче, кто обучает отроков чтению и что читают они? — спросил Феогност, обратясь к Макарию.

— Обучает здешний чернец Иона, а читают отроки псалом двадцать второй, — ответил Макарий.

Из оконницы неслось:

— У-глаголь-он — уго… уго, твердо-он — то… то, угото, веди-аз — ва… ва, уготова, люди-ер, уготовал; есть-слово-иже — еси… еси, уготовал еси; покой-арцы-есть — пре… пре, добро-он — до… до, предо; мыслете-наш-он — мно… мно, ю — мною; уготовал еси предо мною; твердо-арцы-аз — тра… тра, покой-есть — пе… пе, трапе, земля-у — зу… зу, трапезу. Уготовал еси предо мною трапезу…

В училищной палате на лавках, на полу, по пятеро над одной раскрытой псалтырью сидят отроки. В каждом пятке один водит указкой по строчкам, и все нестройно и громко выпевают «склады»: слово-он — со… со, покой-арцы-он — про… про, сопро, твердо-иже — ти… ти, со-проти, веди-ер, сопротив…

Плотный, с красным лицом монашек в крашенинной рясе и скуфейке, которая сидит у него на самой макушке, с тяжелой указкой в руке, ходит среди голосящих отроков и время от времени сам подпевает общему хору. Александр с любопытством смотрел на голосящих.

Отроки были в том возрасте, когда на верхней губе и подбородке начинают пробиваться борода и усы. Среди всех особенно выделялся крепкий и рослый юноша с русыми волосами, в длинной, ничем не опоясанной рубахе. Он так громко и истово выпевал «склады», что лицо его раскраснелось, на высоком лбу выступили капельки пота. Александру понравился юноша.

— Как зовут отрока? — показав на юношу, спросил Александр.

— Саввой. Прилежен и зело настойчив к учению, — объяснил Макарий.

— Из чьих он? Попович?

— Нет, княже, здешний, с Плотницкого конца, Антона-дегтярника чадо.

— Хорош молодец! Такому кольчугу на плечи да копье в руки заместо указки.

— Обучен он владеть копьем, княже. С воеводой Ратмиром не раз играли отроки в копейные и стрелецкие потехи…

— Ратмир… Догадался воевода, — рассмеялся Александр. — Доведется рать кликнуть, в училищной палате найдем десяток добрых воинов.

— Сколько болярских отроков обучаются книжному искусству? — спросил Феогност.

— Болярских детей нет в палате, отче. Учат их грамотеи в своих хоромах, поповичей и иных духовных наберется десяток, прочие отроки из ремесленных и сироты, — ответил Макарий.

— Что слышу я, отче! — возмущенно воскликнул Феогност. — Святейший Герман, патриарх Византии и Никеи, коему благословил бог блюсти церковь на Руси, давно, тому лет десять минуло, указал владыке митрополиту нашему, что непозволительно обучать грамоте холопов и черных людей. Владыка митрополит благословил училищные палаты в монастырях для обучения книжному и письменному искусству детей болярских и поповичей. Ты, отче Макарий, нарушил благословение владыки и послание святейшего патриарха, обучаются у тебя безвестные сироты и подлая чадь. Так ли надо пещись о научении книжном? Грех непослушания воле святительской ляжет на тебя и на игумена здешнего…

— Будет и на мне грех, монах, — Александр резко прервал речь Феогноста.

— Ты, княже, — осклабился монах, — в свете живешь, чужд священства и сана иноческого. Я молвил о людях духовных, коим бог и святая церковь его вверили попечение о стаде Христовом…

— Мною указано обучение отроков, и как указано, так и будет на Новгороде. Владыка новгородский благословил учение:

— Не пристало княжей власти вершить дела духовные, — растягивая слова, назидательно произнес Феогност. Лишенные растительности обвислые щеки его побагровели. — Князю свое, земное, положено ведать, людям духовным — пасти души людские. Учение книжное — дело церкви. Зрю здесь гордыню и непослушание монашествующих велению святейшего патриарха…

— Довольно, монах! — громко, зазвеневшим от негодования голосом Александр оборвал Феогноста. — Кто дал тебе власть судить меня и людей, поставленных мною? Труд учительный выше понимания твоего. Оставь этот дом! Ради сана твоего отпускаю тебя без зла.

— Не по злу я судил, княже, — мягче, чем говорил до того, начал было Феогност, оправдываясь, но Александр не дослушал.

— Ия сужу не по злу. Нарушишь указ мой — покараю ослушание, не пощажу.

Ратник Михайло проснулся после полуночи. Высвободив из-под окутки руку, сунул ее под изголовье. Огнива, где Михайло всегда оставлял его, на месте не оказалось. Михайло привстал в темноте, послушал, что на улице.

— Крутит, ох крутит ветрило! — проворчал он. Ощупью, шаря рукой по лавке, двинулся в куть. Земляной пол отсырел, был холоден. Михайло шел, высоко поднимая босые ноги, точно боясь наступить на что-то, еще более неприятное. Раздался звон кресала о кремень. Когда затлел трут, Михайло приложил к нему лучинку, раздул ее и зажег жирник. Поставив его на полавочник, ратник достал с напыльника, что поднялся козырьком над челом печи, просохшие онучи и стал надевать лапти.

— Разыгралась погодушка, — бормотал он. — Чую, ладьишки чьи-либо покидает Волхов, ину на берег, ину на камень.

Перевив оборами онучи, Михайло натянул стеганный на кудели тегилей, открыл дверь.

На улице ветер валит с ног. Начиналось утро — серое, мозглое. Обрызганная дождем трава блестит, как низанная бисером. Тяжело нависшие рыхлые облака заволожили все небо. Дождь шумит в зеленой листве берез, словно ищет среди них что-то. За городовым тыном, по склону крутого холма, скользит вниз тропинка. Она тянется, вихляя мимо кустов. Около сторожевой избы, откуда вышел Михайло, ветер скулит особенно зло и особенно напористо; будто рвется он на холм, чтобы разметать по бревну избенку и по крутизне скатить ее в Волхов.

В дожде и утренних сумерках реки не видно, но там, где, огибая скалистое подножие холма, она описывает излучину, слышно, как яро кипят и ревут волны, разбиваясь о берег.

— Ярится Волхов, ох ярится, — вслух подумал Михайло. — Плюнет на скалу ладьишку — щепок не соберешь. Костер бы зажечь наверху, на камне, да где тут… Не раздуть углей на дождике.

— О-о-о!

Михайло насторожился. Голос чей чудится или воет ветер?

— О-о-о! — повторился крик.

Михайло принялся всматриваться в мокрый туман, стараясь что-либо разглядеть в нем. Но там, где внизу ярится Волхов, не видно ничего, кроме серой, непроглядной мути.

— О-о-о! — крик донесло явственнее. У Михайлы невольно замахнулась рука, чтобы положить крест… Не приняла, знать, кого-то река.

Ратник вернулся в избу.

— Васюк, гей! — громко позвал он. — Под скалой, у Волхова, люди никак.

— Мм… Охота, право, тебе, Михайло!

— Вставай! Может, ино, живой кто… Поищем.

— Бог с ними! Этакая непогодь…

— Пойдем! — не унимался Михайло. — Веревку захвати!

В избе синеют бледные утренние сумерки. В плохо прикрытую дверь задувает ветер. Михайло нахлобучил на голову шелом, потрогал копье, но отложил его и взял ослопину с окованным железом макошником.