— Утром пойду на Нередицу… Вернусь, тогда и решу, как быть.

Утром следующего дня Александр сел на коня. Сопровождать князя Ратмир велел Ивашке. В городе Александр не сдерживал коня; гнал его крупной рысью. Когда миновали вал и частокол острога, Александр пустил коня шагом. Дорога пересекала заболоченный луг, покрытый кочками, заросший мелким, жестким ивняжником и темнозелеными вересками. За лугом начались поля. Зеленые волны ржи, только что выбросившей колоски, наплывали на дорогу, словно готовились затопить ее. Скоро ржаное поле сменилось вороными гривами овса, среди которых светлеют приглаженные струившимся ветерком, ровные и чистые полосы льна. Лен идет в «елочку» и вот-вот зацветет.

В поле солнце припекало сильнее. Ни одно облачко не тревожило простор чистого, будто умытого неба. Впереди, за Волховцем, сквозь прозрачную сизую дымку видно вдали синюю гряду нередицкого бора.

Простор, раскинувшийся перед глазами, зелень полей, хмельный ветер, несущий буйные запахи трав и лесной смоли, оживили Александра. У брода через Волховец он оглянулся и, будто сейчас лишь узнав Ивашку, спросил:

— О чем кручинишься, молодец? И конь отстает твой, и сам слова не молвишь?

— Не о чем мне кручиниться, княже, — ответил Ивашко. — А молчу потому, что страшусь потревожить тебя пустым словом.

— Так ли? — Александр усмехнулся. — Говорят люди: повесил молодец буйную голову, — знать, присушили его чьи-то очи темные.

— Не знаю я никого…

— Неужто не нашлось в Новгороде красавицы по сердцу?

— Безродный я, княже, если бы не твоя ласка…

— Что безродный ты — не укор, — не дослушав Ивашку, строго промолвил Александр. — У отрока дружины княжей высок род и высоко племя — стяг дружины. Помнить о том дружиннику надлежит неотступно. Почто голову опускать? Монахом жить не неволя. Выбирай суженую, сватом буду, а воеводу Ратмира попросим в посаженые.

Что ответить? Слова Александра Ярославича о сватовстве окончательно смутили Ивашку. С тех пор как надел он синий дружиничий кафтан, много дива увидел. Давно ли ни радости, ни счастья в жизни не знал молодец? И вот — наяву ли — едет он о конь с князем, и князь, как с другом, говорит с ним.

Не заглянув в Городище, Александр направил коня по дороге к Нередицкому монастырю. Миновали ольшаник, разросшийся в низине, и выехали к мосту. За мостом, на опушке бора, как бы поджидая князя, стоял мастер Дмитро Иевлич. В длинной белой рубахе фигура его резко выделялась среди яркой зелени. Будто ожил и сошел на землю один из тех древних «праотцев», которых Иевлич искусно изображал своей кистью.

— Где чернец Макарий? — спросил Александр, кивнув на поклон мастера.

— В церкви Спаса, княже, с митрополичьим монахом.

— Темно твое лицо, мастер, чем обижен?

— Горе, княже, — идя рядом с конем Александра, ответил Иевлич. — В иконописной палате нашей был монах, смотрел писанное мной и отроками моими. По зиме ты, княже, видел и любовался ликами праотцев, а монах опалил гневом труд мой. С любовью, как сердце указывало, изобразил я Авраама, готовящего в жертву сына единственного, а монах сказал, не на праотца-де, не на пророка древнего похож мой Авраам, на мужика новгородского. Жалость, сказал, есть в лице его, а глаза как у безумца. Я, Александр Ярославич, изображая Авраама, искал, насколько умения моего стало, показать горе отца, а монах хулит за то; и за то хулит, что в изображениях моих пространство есть и округлость. Тяжко, княже, слышать суд неправый. Чем овладел я в своем искусстве — не откажусь от того и не смирюсь.

Александр, не прерывая, выслушал речь мастера, которого ценил и о чьем таланте с похвалою отзывался Макарий.

— Что желал видеть монах в иконописной палате? — спросил.

— То, княже, чтобы не отступало искусство наше от греков, чтобы время и умение наше пребывали в недвижности, как мертвецы.

— Справедливо ли понял ты суд? Не обида ли говорит твоими устами на то, что не восхитился монах твоим искусством?

— Седая борода у меня, княже, — ответил Дмитро Иевлич. — Не обидой скорблю, а тем, что преграждает хулитель путь искусству.

Александр помолчал. Его возмущало поведение митрополичьего книжника. Чтобы облегчить скорбь мастера, он сказал:

— Будь таким, каков ты есть, Иевлич! Не хулителями ремесла твоего поставлен ты, не перед ними и ответ держать тебе. Придет нужда — решу сам и скажу за тебя слово перед владыкой.

Макария и митрополичьего книжника Александр нашел в соборной церкви Спаса. После залитого солнцем дня прохладный полумрак церкви был как-то особенно плотен и ощутим. Неподражаемая по совершенству и хитрости замысла роспись стен, выполненная чуть не полста лет назад новгородскими искусниками, создавала впечатление мрачного, но чудесного, покоряющего красотой волшебного мира. Войдя в церковь, Александр остановился у входа. До слуха его донесся незнакомый голос:

— Не исправился ты от заблуждений, отче Макарий, упорствуешь в своей ереси… — Того, кто говорил, не видно Александру; голос доносился из-за столпа, поддерживающего свод, и, подхваченный голосниками, заполнял собою пространство церкви. — Не кощунством ли, — голос зазвучал еще выше, — не отступлением ли от установлений церковных внушена мысль о написании лика Ярослава владимирского, лика грешника, на месте, где подобает быть лику праведника…

— Какой мерой измерены грехи князя Ярослава? — выступая из-за столпа и остановись перед монахами, громко произнес Александр. — В чем ты, монах, в изображении Ярослава нашел отступление от установлений церкви?

Ни Феогност, ни Макарий, занятые спором, не заметили, когда вошел Александр. Высокая фигура его в безлюдной полутьме церкви возникла перед монахами так неожиданно, что Макарий невольно отодвинулся в сторону, а Феогност поднял руку, как бы ограждая себя. Смущение его при виде Александра усиливалось тем, что позади князя во всю стену раскинулось изображение страшного суда, написанное мастером Фомой, прах которого покоится ныне рядом с церковью. Грозные полуфигуры архангелов с изображения суда, казалось, спустились со стены и, следуя за разгневанным князем, приближаются к чернецам.

— Не зрелое суждение книжника, а голос пристрастия слышал я, — не скрывая возмущения своего тем, что услышал он от приезжего монаха, продолжал Александр. — Что есть противного церкви у ктитора сего? — Александр показал на изображение Ярослава. — В чем мера греха?

— В отступлении от канонов церковных, установленных вселенскими отцами и патриархами, — оправясь от неловкости, вызванной появлением Александра, нравоучительно произнес Феогност. Безбородое, обвисшее лицо его снова приняло выражение надменности. — Тебе ли, князь, заступать то, что осуждено богом и его церковью?

Последние слова Феогноста прозвучали жестким упреком. Порицая неосведомленность Александра в делах веры и церкви, монах тем самым отрицал право князя на участие в споре.

Александр приблизился к полукруглой нише, в глубине которой виднелось изображение Ярослава. Несмотря на полутьму, усугубляемую мрачной росписью, покрывающей стены церкви, фигура Ярослава в украшенной кругами и искусным узором красной одежде, в княжей шапке, опушенной черной куницей, на фоне зелени земли и голубого свода неба, радовала взор яркостью красок и совершенством письма.

— По обычаям нашим иконописные мастера не раз изображали в росписи церковной лики людей, коих желали возвеличить. Было это в Киеве, есть в Новгороде и во Владимире. Никем не осуждено написанное, — сказал он.

— Ия порицаю не написание лика, — ответил Феогност. — Было бы то на хорах или в переходах, позади молящихся, услышали б и писец и ты, княже, мою похвалу сделанному. А здесь? — Феогност показал на нишу. — Место ли быть лику сему?

— И ты требуешь уничтожить изображение? — спросил Александр.

— Не я требую, а вера и церковь, — ответил монах. — Изображение грешника во храме монастыря на месте, кое впереди и пред очами молящихся, найдет осуждение владыки новгородского и владыки митрополита.