— И в том не моя вина. Не от меня князь узнал о твоем жительстве.

— Как узнал? — спросила Ефросинья, и не столько от испуга, сколько от любопытства девичьего дрогнул ее голос. — Холопы болярские не нашли, а князь не видел меня и не искал… Не колдун ли уж?

— Колдун, — засмеялся Спиридонович. — И не диво, Фрося, ему все положено знать.

…Тихо, словно крадучись, выползла из-за Ильменя темная, как ночь, грозовая туча. Никто не ждал ее. Будто невзначай, далеко-далеко, поиграла молния и вслед ей перекатился гром; похоже, что в дальнем конце улицы кони перебрали копытами бревенчатую мостовую. Туча заволокла полнеба. Резкий порыв ветра качнул березы за тыном, похлопал в жесткие ладошки тополей на дворе. Гром прогрохотал ближе.

Александр Ярославич готовился занести ногу в стремя, когда стоявший поблизости Олексич сказал:

— В пору ли нынче идти на Лубяницу, княже? Дождь застигнет в пути.

— А ты, Олексич, как болярышня красная, — Александр насмешливо взглянул на воеводу. — Дождик тебе страшнее стрел вражьих.

Дождь и в самом деле застиг в пути. Первые редкие крупные капли его падали устало и тяжело, словно не решаясь тревожить утомленную дневным зноем землю. Александр припустил коня. Длинным рыжим хвостом заклубилась позади пыль — дождь не успел прибить ее. Осадили коней перед хоромами Онцифира.

— Стучи в ворота, Ивашко! — велел Александр.

Едва он вымолвил, как блеснула молния. Огненный шар, вырвавшись из темных недр тучи, осветил город. Будто вспыхнули на миг бревенчатые палисады хором, узкий, как игрушечный, мост через пересохший ручей, деревья, зеленый шелом одноглавой церковки… Еще через мгновение, когда и улица, и все вокруг снова окунулось в непроницаемый мрак, раздался такой оглушительный треск, что Александр невольно пригнулся в седле, но тут же выпрямился и окликнул:

— Не слышу стука, Ивашко. Аль не нашел пути на двор?

Ивашко, ведя в поводу коня, стоял у ворот, когда вслед за ослепительным блеском невиданного им огненного шара, упавшего, казалось, где-то рядом, раздался оглушительный треск. Вздрогнула и заколебалась под ногами земля. Ивашко прижался к коню. Сколько раз встречал он грозу в борах и в поле, встречал в одиночестве, вдали от жилья, но никогда не видел молнии, похожей на раскаленный белый камень, брошенный пороком, не слыхал грома страшнее того, какой рассыпался над городом. Ослепленный молнией, Ивашко не видел ничего перед собой в сгустившемся мраке. И хоромы, и тын, окружающий их, и улица, и всадники — все отступило куда-то. Дождь тоже усилился. Холодные и острые струи его, как прутьями, секли лицо.

Голос князя заставил очнуться Ивашку. Шагнув вперед, он толкнул ворота. Не запертые изнутри, они распахнулись настежь.

— Никак ждали, нас, княже, — сказал.

…В горнице полумрак. Желтый огонек жирника еле освещал стены. Васена и Ефросинья скрылись в светлицу. Напуганные внезапной грозой, они, прижавшись друг к другу, молча сидели в темноте, вздрагивая и замирая при каждой вспышке молнии. В горнице Спиридонович рассказывал лучнику о сегодняшней встрече с князем. Онцифир, слушая, изредка переспрашивал Спиридоновича, а когда тот передал, за что разбранил его Ярославич, Онцифир посмеялся:

— Сведали княжеские о твоих хитростях?

— Сведали…

— То-то. Думать бы тебе раньше, Василий, глядишь, Ярославич-то добром помог бы. Говоришь, обещал сам быть?

— Обещал. Гроза разразилась не ко времени.

— От болярышни не скрыл? Знает она, что князь будет?

— Не скрыл…

Сверкнула молния. От громового раската огонек жирника вытянулся, мигнул и погас.

— Близко ударило, Василий, — тревожно прозвучал в темноте голос Онцифира. — Не стало б пожару…

— Дождь шумит, погасит.

— Ветер силен, на таком ветру, как сейчас, и дождь не помешает огню.

Со двора донеслись голоса. Кто-то вбежал по лестнице, повозился в сенях, шаря скобу. Распахнул дверь.

— Жив ли, Онцифире? — раздался громкий голос, в котором и Онцифир и Спиридонович узнали голос князя. — Укрой от непогоды гостей нежданных!

— Добро пожаловать, княже! — ответил Онцифир. — Не в пору дождь, промокли гости.

— Не гонишь, так не скупись, Онцифире, зажигай свечи! Непривычно в темноте беседу вести.

Спиридонович высек огонь. Онцифир достал из ларца восковые свечи, зажег их и поставил в железные подсвечники. Теперь, когда свет озарил горницу, она стала и шире и приветливей.

— Меня и дружинников моих, — Александр показал на вошедших вместе с ним в горницу Олексича и Ивашку, — гроза застигла, да и видеть хотел я тебя. Живет будто бы в хоромах твоих девица, бежала из болярских хором; сирота она, а роду болярского, дальняя родня болярину Стефану Твердиславичу. Не то горе, что ушла девица из хором, но ушла-то, сказывают, не своею охотой; силой, без согласия, увел девицу удалой молодец. Нынче живет она уведенною подневольной, не женой, не невестой молодцу. Может, ты, Онцифире, поведаешь, правду ли я молвил?

Нарочитая серьезность, с какою говорил Александр, развеселила Онцифира. Не сердится князь на Спиридоновича, не сердится и на то, что живет боярышня в хоромах на Лубянице, но хочет посмеяться над торговым гостем и над уведенкой-боярышней.

— Прости, княже, вину, — начал Онцифир. — Правду ты молвил. Живет в хоромах у меня девица… Кто она — не ведаю. Потому живет, что просил Василий Спиридонович заступить ее от ворогов. Обманул он — его и суди.

— Во всем моя вина, княже, — сказал Спиридонович и умолк… Олексич и Ивашко поджимали животы, еле сдерживаясь, чтоб не расхохотаться.

— Хвала тому, что повинился ты, — произнес Александр все так же серьезно, как и начал. — Придется звать в горницу болярышню, у нее спросить: своей ли волей пришла на Лубяницу? Молвит, что не своей, что силой уведена, — велю отпустить, вольна будет идти куда хочет. Если ж охотою шла — на то поглядим: пригожа ли девица? А ты, Онцифире, коли принял гостей, то вели нести чашу меду пенного; авось гости смелей будут, а хозяин тароватее.

Неспроста Семенко Глина разведывал пути к Медвецкому погосту. Ближний владычный ключарь Феогност, когда ставил Глину в вотчину, наказал:

— Не преминь побывать на Мшаге, отче Симеоне, не пожалей трудов. Близко от устья, где Мшага впадает в Шелонь, есть погостишко на правом берегу Мшаги. Старыми грамотами Новгорода Великого все Зашелонье — до Полисти и Псковской земли — дано святой Софии. Правый берег Мшаги нынче прими, отче, в владычную вотчину, дань возьми и все, что указом владыки положено давать смердам-половникам.

Как ни вознесся Семенко Глина, все же не забыл он Даниловой поляны и займищанина-бортника. В прошлом году, когда шел из Риги гонцом Нигоцевича с грамотами к владыке и боярам новгородским, напал он на поляну в борах. Горд был в ту пору Данила, не устрашился.

После той встречи много бед пережил Глина, но горше беды, что привела к гибели боярина Нигоцевича, не знал поп. Не миновать бы и ему казни, но перед битвой у Пскова боярин Нежила рассердился на Семена, пригрозил, что велит страже схватить его. Спасибо, заступился старый боярин. Глина вовремя бежал из Пскова.

В Новгороде он спасался от лишних глаз в келийке софийского пономаря. Жил, никого не видя. Ни искорки света не было впереди, одно оставалось: своею волей свергнуться с Великого моста в мутный Волхов.

Как о счастье помышлял Семен Глина о дальнем монастырьке, где мог бы преклонить главу до конца дней. Об этом желании своем сказал он владычному ключарю, книжнику Феогносту. Феогност выслушал просьбу попавшего в беду попа, потом спросил, как жил прежде. Отпуская Глину, Феогност напутствовал:

— Молись угодникам новгородским, отче Симеоне! Исполнится просимое тобой.

Глина молился и ждал. На третий или четвертый день после беседы с Феогностом в Говоркову келию прибежал служка владычного двора. Войдя, он остановился у порога. Глина поднялся с лавки. Отрок молчал, словно не замечая в сумраке келии ее обитателя.