— Зрю, пономаря искал видеть, отроче? — спросил Глина. — Нету его. С первого часу утреннего во храме.

— Тебя, отче, Симеоном зовут? — спросил отрок.

— Симеоном, истинно.

— Велено тебе, отче Симеоне, быть ныне на владычном дворе.

В тот день решилась судьба Глины. Нищим и угнетенным скорбью вошел он на владычный двор, а уходя, так высоко держал голову, что сам себе удивился. Он обрел несравнимо больше того, чем искал. Ближний ключарь именем владыки благословил Глину на подвиг не в дальний монастырь, а в ближнюю владычную вотчину правителем вотчинным.

Ранним утром, когда над рекой стелется белый туман, с холма, от Медвецкого погоста, не видно поемного луга за Мшагой. Кажется тогда, что не над землей, а над этим белым зыбким морем темнеют вершины соснового бора; вот-вот вместе с туманом вознесутся они в простор голубого неба, рассеются там.

Редко-редко, но случается так, что туман не густеет; легкой, прозрачной дымкой вихрится он над водой реки. Тогда, в ясное раннее утро, от дуба, с окраины погоста, видно устье Мшаги и широкое раздолье Шелони. В час, когда восходит солнце, оно словно поднимается из вод — ярко-оранжевое, огромное. И чем выше оно, тем ярче отражаются лучи его в реке; горит и переливается тогда ее серебряный блеск, открывая перед взором всю непередаваемую красу лесных далей.

…Сопровождаемый двумя ратниками вотчинной стражи, прибыл Глина в Медвецкий погост. На въезде, у дуба, он остановил возок и велел ратнику найти старосту погоста.

Усевшись в тени, Глина задремал. Из прогона выбежал Путко. Увидя попа, парнишка испугался было, но поняв, что поп застыл в дреме и не замечает его, подкрался ближе. Окажись не поп, другой кто-то на месте Глины, Путко исхитрился бы напугать сонного. Но попа пугать грех, к тому же и не один он у дуба. Путко с опаской посмотрел в сторону ратника, который, поставив к ноге копье, стоял у возка. Ратник стукнул о землю концом ратовища, погрозил:

— Не торись, паробче, где не положено!

Путко скрылся за углом избы и — стрелою к кузням.

Дед Левоник и Василько, стоя у зажженной домницы, дули в два меха. В то время как один мех дышал, открывая зев, другой шел вниз. Сильная струя воздуха непрерывно, со свистом, шумела в поддувале.

В кузне жарко. Ручьями льет пот с лиц кричников, но домница, когда зажжена она, не любит отдыха; остановишь дутье — крица остынет.

Прибежал Путко.

— На погосте… чужой поп и ратники, — запыхавшись, с трудом вымолвил он, остановись в воротцах.

— Не гнался ли уж за тобой поп? — засмеялся Василько. — О чем он тебя спрашивал?

— Поп не спрашивал, а ратник копьем грозил.

— Откуда взялись?

— Не знаю. У дуба они.

Здесь, в кузне, Путко не чувствовал страха, с каким бежал сюда. Дед Левоник, оставив дутье и берясь за тяжелые клещи, сказал:

— Проездом кто-либо… Готовь молот, Василько!

Когда брызжущая огненными звездами крица упала на наковальню, Путко забыл, что видел на погосте. Все его внимание сосредоточилось на том, как Василько бил молотом мягкое пористое железо. Дед Левоник одной рукой поворачивал клещами крицу, другою выстукивал дробь ручником. Раскаленное железо казалось Путку таким легким, что так вот и взял бы его, подбросил на ладошках, как надутый пузырь. Не впервые Путко у домницы, знает он все: и как заложить уголь и руду, и как зажечь домницу, и как тяжелыми кожаными мехами, на верху которых лежат плотно и неподвижно камни, дуть в поддувало, и, когда сварится крица, как ковать ее. Но всякий раз при виде раскаленного железа Путко забывал все на свете и не отводил глаз от наковальни, ожидая, когда откованная крица, посинев, зашипит в лотке.

Дед Левоник размазал по лицу пот, поправил на голове сбившийся в сторону ремешок, придерживающий волосы; поманив Путка, шершавой, как терка, ладонью взъерошил ему вихры:

— Напугал тебя поп?

— Не боюсь я… — увертываясь от деда, затараторил Путко. — Поп спал, а ратник копье поднял и так, о землю…

Путко попытался изобразить, как стучал копьем ратник, но тут из погоста донесся набат. Кто-то спеша неистово грохал колотушкой в кленовое било.

— Вече звонят, — сказал Василько. — Не тому ли попу припала нужда?

— Попу ли, иному ли, а бьют в било изо всей мочушки, — усмехнулся Левоник. — Ты ступай, Василько, а я в кузне приберусь, после приду взглянуть.

…На полянке, у дуба, собираются жители. Пришедшие толпятся в сторонке, с недоумением и любопытством присматриваются к дремлющему на обрубке в тени попу. Глина будто не видит никого. У возка, подняв вверх острия копий, стоят ратники.

— Почто набат нынче? — спрашивают те, что замешкались и подходили позже. — Безо времени вече.

— Скажут небось.

— Не попа ли слушать?

— Может, и его. Послушать не грех. Скажет о страшном суде, обругает старых богов, а после… Может, церковь станут рубить в нашем погосте?..

— Поп этот, братцы, ключник из владычной вотчины с Шелони, — сказал только что подошедший кривоногий мужик в овчинном треухе. — Тамошние люди сказывали… Гнида, бают.

— Мы не вотчинные, своим уставом живем.

Глина не показывал виду, что понимает нетерпение жителей. Он наслаждался тем, что может, сколько вздумается ему, заставить их ждать его слова. Прищуренный зоркий взор его с нарочитым равнодушием скользил по лицам смердов. «Домники, — думал он. — Искусные хитрецы кричного ремесла, а молвлю слово — ниц падут передо мной. Волею владычной и накажу их и помилую». С той поры как стал он правителем владычной вотчины, во всем, что бы ни сделал он, — чего бы ни пожелал, Глина чувствовал полную свою безнаказанность. Его воле вручены судьбы холопов, половников и подлых смердов. «Велика сила указа владыки, — думал Глина. — Что велено владыкой, в том и князь не властен».

Насладившись созерцанием встревоженных его появлением жителей погоста, Глина поднялся с обрубка, на котором сидел; оглянув притихшую толпу, поманил ее ближе; потом медленно и степенно извлек из-за пазухи свиток, развернул его.

— Братие! — начал он так, словно готовился объявить жителям погоста великую радость. — По соизволению божьему, владыка архиепискуп Новгорода Великого и пятин новгородских указал сею грамотою, — Глина умолк и торжественно, как святыню, поднял развернутый свиток, чтобы все видели печать и пергамент. — Указал, — повторил он, — сказать смердам, жительствующим в погостах и на займищах между Мшагой-рекой и Верхней Шелонью, что земля и леса тутошние, и озера, и прочие иные угодья даны в вотчину святой Софии. О том указано в старых грамотах Новгорода Великого. Указал владыка исполнить старые грамоты. Со дня нынешнего велено вам давать дому святой Софии издольщину от трудов своих: половину всего добытого, выращенного и сделанного. Кои пахотцы — те дают издольщину хлебом, льном, медом и воском; кто ловок в ловищах звериных и рыбных — дают святой Софии дань рыбою, мехами куньими, лисьими, бобровыми, а по нужде — малую долю векшей чистой; домники и прочие хитрецы — крицами железными и своими изделиями ремесленными. Отныне, братие, благословение владыки, милость и благодать да пребудут с вами! И честь вам великая и радость; во спасение душ ваших с кротостью и смирением примите половничество дому святой Софии. Аминь.

Глина умолк. На лужайке у дуба наступила тишина; даже ветер, недавно еще шелестевший в листве, и тот затих. Торжествующий взгляд попа скользил по хмурым лицам смердов. Осмелится ли кто-нибудь из них молвить противное?

Молчание нарушил дед Левоник. Он снял и снова надел на волосы ремешок, ступил ближе к Глине.

— Сказан нам указ владычный, — промолвил он. — Послушать бы и указ Новгорода Великого, княжью грамоту на дань владычной вотчине…

— Не князю ведать то, что дано святой Софии, — возвысив голос, Глина оборвал Левоника. — Указ владыки сказан, и смерд, который воспротивился воле владычной, примет наказание телесное, а паки проявит непокорство и грех — взят будет за то в холопство и в вечную кабалу.

— Мы несли дань Новгороду и князю, — невозмутимо, не моргнув глазом на угрозу попа, продолжал дед Левоник. — Не пала бы владычная дань купно с княжей?