Горькая боль сжимает сердце Александра. Легко ли сознавать бессилье свое, когда ордынские конники топчут родную землю, льется кровь мужей русских, дым пожаров застилает погосты и города. «Прав болярин Федор, — думает Александр. — Жестокую, холодную правду молвил он: не даст войска Новгород. Выступлю с дружиной — мала будет помощь князю Юрию и не найти без боя обратного пути на Новгород».

Восковые свечи в кованых подсвечниках оплыли от жары. Длинные неровные тени бегут по росписи каменных сводов Грановитой палаты, где собрались славные богатством и вотчинами верхние люди новгородские на совет господ.

— Пронесло бы грозу мимо! — послышался чей-то вздох.

— Пронесет. В Новгород далеки пути, — молвил боярин Нигоцевич; молвил и еще выше поднял бороду. — До зимы Орде не одолеть путину, а зимой вьюги заметут следы. О том не грех умом кинуть, славные мужи: суздальцам Орда крепко связала руки.

— Не полки ли новгородские велишь послать на помощь суздальцам, Борис Олелькович?

— Не о том я… Не потатчик я суздальцам. Иное бы молвил…

— По-иному-то сладим ли с Ордой?

На слова, брошенные кем-то из худородных, Борис Олелькович и не повернулся, продолжал говорить то, что начал.

— Иное бы, — повторил он. — От Орды у себя отсидимся, а не пришло ли время, славные мужья, заступить себя Великому Новгороду? — В напряженной тишине палаты голос Нигоцевича прозвучал негромко, но так ясно и внятно, что его слышали все. — Подумать бы, мужи, да и молвить князю Александру, не люб-де ты, уходи!

— Твое слово, болярин, не слово Великого Новгорода, — вскочил Никита Дружинин, кончанский староста со Славны. — Нет и слова Новгорода, нет и воли, чтобы гнать Александра.

— Зачем гнать? — Нигоцевич кинул насмешливый взгляд в сторону Никиты. — Честью молвить: уходи, не люб!

— А тебе, болярин, легче позор и разорение принять от Орды, чем видеть в Новгороде Ярославина? — выкрикнул Дружинин.

Лицо Нигоцевича потемнело. Ему ли, именитому вотчиннику, терпеть хулу? Не по роду, не по вотчинам — по кончанству лишь своему величается Дружинин боярином.

— По месту-то след молчать бы тебе, Никита, — нравоучительно произнес Борис Олелькович. — Верхних послушай! Всему Новгороду ведомо, не по нашей воле сел Александр на княжение. Навязал его Ярослав, а мы терпим. Не пора ли, славные мужи, подумать о вольностях Великого Новгорода?..

— Не вольности — кабалу ищешь Новгороду, Борис Олелькович, — перебил Нигоцевича боярин Сила Тулубьев. — Не распрей, а дружбой с князем нашим крепок Новгород.

Широкоплечий, неуклюжий Тулубьев выступил вперед. Пышная русая борода его спуталась. Размахивая руками, все повышая и повышая голос, Сила Тулубьев продолжал, обращаясь к совету:

— Орды боимся, мужи, а под боком не видим врага. Забыли походы Ярославовы. Лыцаришки ливонские давно ждут распри Новгорода со своим князем. Кто против суздальцев и княжей власти? Вотчинники. Город, торговые люди и ремесленные как стояли, так и стоят грудью за Александра. О том подумаем, а ну как нападут лыцаришки, с кем идти против них?

Сила Тулубьев — кончанский староста Людина конца. Говорил он так же нескладно, неуклюже, каким был сам. Громкий голос его словно разбудил бояр. Шум и недовольные выкрики с каждым словом Тулубьева становились напряженнее. Стараясь перекричать друг друга, бояре трясли кулаками, кое-кто вытирал оплеванную бороду. Того и жди — выбьется шум из Грановитой на улицу… Кто-нибудь, не стерпев, зазвонит набат в вечевой колокол. А станется так — боя не миновать. И когда казалось, что нет силы, способной усмирить расходившиеся страсти бояр, владыка, сидевший перед тем неподвижно, открыл глаза. Медленно-медленно поднялись сухие двоеперстия старческих рук.

— Мужи новугородстии, — тонкий, похожий на женский, голос владыки устрашающе взвился под каменные своды палаты. С воздетыми ввысь руками владыка обвел взглядом бояр. Наступила тишина. Владыка-архиепископ в Новгороде Великом — глава совета господ; не княжее, не боярское слово громко в Грановитой, а то, что произнесут уста старца в черной мантии. — Не в пору, мужи новугородстии, брань с князем, — продолжал он. — Не яростью возвеличится ныне святая София, а тишиной. Мир и благодать да пребудут с нами!

Черные попы подхватили владыку под плечики, помогли спуститься на землю. Словно вода, пролившаяся в бушующее пламя, речь владыки усмирила спор. Бояре расселись по лавкам. Владыка благословил продолжать совет.

В тот же день вечером боярин Нигоцевич с кумом Лизутой и Стефаном Твердиславичем сидел у себя в гридне. И Твердиславич и Лизута, встревоженные упрямством Бориса Олельковича, пытались образумить его, не поднимать шум против князя.

— Тебе, посаднику, и нам придется держать ответ перед Новгородом, — прищурив узенькие щелочки глаз, говорил Лизута. — Не случилось бы с нами того, что было с посадником Мишей: затеял он шум, а после пил воду со дна Волхова.

— Миша дураком жил, Якуне, — стоял на своем Борис Олелькович. — Он на рожон лез, а рожном добра не взять. Надо с умом, хитростью.

— Хитрость — не сила. Не сладко стоять с непокрытой головой после, — молвил Твердиславич. — На что умен и хитер был Вовза… Брат он мне. За упрямство за свое принял беду, не устоял.

— Помню о том, Стефане, — Нигоцевич обратил к Твердиславичу красное, потное лицо. — Жалею Вовзу, но того ли нам ждать? Не сила хитрость, а каменные стены рушит. Выкатим бочки с медом да олуем мужикам-вечникам, и будет у святой Софии и на Ярославовом дворище наше слово словом Великого Новгорода. В страхе народ, а в страхе люди на посулы падки.

— Трудно начинать, Борис Олелькович.

— Нет, Стефане, не трудно, не нам ждать беды. Поднимем вече против Александра, скажем волю, как в старину говаривали князьям.

— Великое дело задумал ты, кум, — вздохнул Лизута. — Попытать бы у владыки совета.

— Владыка не заступник Александру, тебе, Якуне, болярину владычному, о том ведомо, — не отступал от своего Нигоцевич. — Страшусь я, покуда спорим — время уйдет. Суздальские князья не Мстиславичи. Над всею Русью возносят руку. Не отстоим себя, станем спину гнуть в холопьих сенях у великого князя во Владимире.

За шестьдесят перевалили годы боярину Нигоцевичу, но крепок он, что дуб. Седого волоска в бороде не видно. И богат он, и ума не занимать ему. Верхним среди верхних живет боярин в Великом Новгороде. Князю Александру впору бы поискать его дружбы, породниться не стыдно бы. Дочку приданым Борис Олелькович не обидит. Будь на месте Александра другой князь, за честь бы он почитал назвать тестем своим боярина Нигоцевича. Александр не по летам горд. Суздальская земля ему мать, а Новгород мачеха. Так думал Борис Олелькович.

— Созвоним вече, а князь Александр не уклонится, выйдет на вечевую степень. Как быть перед ним? — высказал опасение Стефан Твердиславич.

— Выйдет — и добро, Стефане. В лицо ему скажет Новгород свое слово.

— Ну-ну, ладно бы так-то, — не то одобрил Нигоцевича, не то осудил его Стефан Твердиславич. Он собрался было что-то еще молвить, даже привстал со скамьи, но вдруг лицо его тревожно вытянулось; Лизута беспокойно заерзал на лавке.

— Не набат ли звонят, бояре?

— Набат, — прислушавшись, подтвердил Твердиславич. — На Ярославовой звоннице[22].

— К-кому нужда? — заикнулся Лизута. — И время к ночи.

— Звонят… То нам и на руку, — Нигоцевич поднялся, шаркая ногами, приблизился к оконнице. — Не мы звонили, а слово скажем.

Набат на Ярославовой звоннице звонил кузнец Никанор. Дробно и гулко разлетается над Новгородом Великим звон вечевого колокола, созывая на вече городские концы. Идут к Ярославову дворищу торговые гости и ремесленные мастера — со Славны, из Плотников, с Неревского конца и Людина… Идут кузнецы и серебряники, щитники и тульники, каменщики и мостовики, колпачники и бочешники… На вечевой степени, возвышающейся над площадью, стоит, опустив руки на красные перильца, Игнат-гвоздочник, за ним Тимош-серебряник, лучник Онцифир. На степени — ни впереди, у перилец, ни позади — не видно боярских шуб. Лучник Онцифир, староста братчины мастеров оружейных, велел Никанору звонить вече. По старому обычаю новгородскому каждый вольный житель волен подняться на Ярославову звонницу и бить набат.