— И-го-го! В рай поведу, ворота открою, ангелов позову… И-го-го!

— Угодник божий, Прокопушко!.. За нас грешных вериги терпит.

Оглянулся Ивашко — возы с боярской мукой пропали из виду. Один он в шумной, крикливой толпе. Ткнулся в одну сторону, в другую — не видно телег. Ивашко назад было, к мосту, а толпа бросила его ближе к вымолу, туда, где покачиваются на волне причаленные у настила заморские ладьи.

Река, хотя и мутная она, напомнила Ивашке Лач-озеро. Он остановился любуясь.

— Что, паробче, хорош старый Волхов? — кто-то тронул Ивашку сзади. — И то молвить, нет нигде реки лучше.

Рядом с Ивашкой чужой житель. Зипун у него нараспашку, колпак сдвинут на затылок; колечками вьется тронутая инейком русая борода, глаза светлые… Чудно смотрит на Ивашку, будто раньше знавал его.

— Наше озеро краше, — похвалился Ивашко.

— Где оно есть, ваше озеро?

— Там… — начал Ивашко и осекся. Не дворский ли, не из боярских ли хором житель?.. Представилось Ивашке, схватят его сейчас, спутают в тенета, поведут на боярский двор… Увидев его, покашляет, смеясь, упырь Окулко и тихим голоском своим осудит на муки.

Ивашко отступил от жителя, круто повернулся и, расталкивая толпу, потонул в ней.

Одно в думах — бежать! Перед глазами неожиданно встало испитое лицо Конуши. И торг, и реку — все заслонило оно собою. Воля! При этой мысли даже солнце выпуталось из облачка, заиграло над городом.

В стороне от торга меньше людей, но зато самого издалека видно. Рядом паперть Егорья в Кожевниках. Ивашко скрылся за церковным двором, отдышался. До вечера просидел он в зелени молодых топольков у Егорья. Стало уже темно, когда покинул убежище. Долго, где прямо, где задворками, кружил около жилья, пока не очутился на Ильиной.

Скорее… Вон из города!

Близко конец улицы. Выбраться в поле, а там — ищи ветра. Вдруг у чьих-то ворот показалась рыжая борода. Напомнила она Ивашке рыжего Якуна. Если б дождик хлестнул из ясного неба, Ивашко и тогда не скрылся бы так резво, как сейчас, в тени, под ближним деревом. Отдышался, перебежал через улицу, в темноте толкнул кого-то.

— Не тесна ли тебе, паробче, улица широкая?

Взглянул Ивашко и замер. Перед ним давешний житель, что встретился на торгу. И тот признал молодца. Смеется.

— К дому ли спешишь? — спрашивает. — Близко ли дом-от?

Он отступил от Ивашки, помолчал, как бы любуясь им, и добавил:

— Жилье ищешь? Заходи! У меня тихо. Для дела моего надобен молодец.

Ни тогда, ни после Ивашко не сумел бы открыть, почему он поверил жителю. В голосе ли его уловил сочувствие себе или подкупило открытое лицо незнакомца, но Ивашко не побежал прочь.

— Напиться бы, — чуть слышно промолвил он и оглянулся: не видно ли где рыжего?

— Не страшись, паробче, — приметив Ивашкин опасливый взгляд, сказал житель. — На Ильиной тебя не обидят. Ремесленные мы. Кто ты — не спрашиваю, сам в беде бывал… Пойдем! В кузне у Никанора за питье рубашку не сымут.

Прожил Ивашко у Никанора до зимы. На первых порах опасался он выходить на улицу, но прошло время — привык. На лице у него мягким пушком кудрявится борода, на плечах — не посконная рубаха, а суконный зипун. Одного роста он с Никанором, одёжа с Никанорова плеча ему впору. Качал Ивашко мех у горна в кузне, белое железо бил молотом. Учил его Никанор своему ремеслу.

Святки. Зимний праздник. Мороз жжет щеки, щиплет носы и уши белыми пальцами, а на торгу в Новгороде на святках шумно и людно. В Пробойном и Сыром рядах — куда ни повернись — не протолкнешься. На Гулящей горке скоморошьи забавы: игры и прибаутки ряженых, звонкие голоса петрушек…

Вышел Ивашко на торг и — забылся. Мороз нипочем молодцу. То и беда, что один, не с кем словом перекинуться. Уж и день к вечеру, того и жди — рассыплются над городом звезды в потемневшем небе, хлестнет звонче мороз студеной ременницей по углам изб. А чем крепче мороз, тем больше веселье. Да и кто не любит на Руси старуху зиму! Вот она — в теплой шубе, в белых рукавицах, в меховом колпаке, опушенном сканью инея.

— Дальний ли, молодец? Где побывал, что повидал?

Оглянулся Ивашко. Он… Якунко рыжий.

— Где был — тебя не спрашивал, — отступил Ивашко от боярского приспешника. — Куда иду — моя воля. Не становись поперек, Якунко!

— Да уж ты ли это? — ухмыляется Якунко. — Искали тебя и искать бросили, а ты на-ко, сам, нежданно… Иди на боярский двор.

Сказал и положил руку на плечо Ивашке.

— Не пойду.

— Честью не пойдешь, приставов кликну.

На какой-то миг вспомнилась Ивашке жерновая клеть, забулькал в ушах страшный кашель Конуши… Неужто снова цепь и позор неволи? Люди столпились вокруг, смеются. Чужой Ивашко на Новгороде; кто станет спорить с боярином, что не по праву — по умыслу злому лишил молодца воли.

— Эх! — дернул плечами Ивашко. Сбросил руку Якункину, кого-то сбил с ног на пути… Якунко голоса не подал, а Ивашко уже далеко. Опоздал, то кричи не кричи — шум людской на торгу не перекричишь.

— Вязать бы тебе гулящего, чего ждал? — смеются над Якунком люди.

— Он-то связал бы, да руки вишь коротки на вольного молодца.

— Ветер в поле не холоп ли твоему болярину?

Никто не заступил Ивашку, когда держал его Якун, а ушел — смелость по душе вольнице.

Ивашко добрался на Ильину, к Никанору.

— Нет мне житья в Новгороде, — поведав обо всем, что было на торгу, сказал он. — Не гибели страшно, Никаноре, неволи. Уйду я.

Рассказ Ивашки встревожил кузнеца.

— Жаль мне тебя, Ивашко, способен ты ремеслу, — помолчав, заговорил он. — Но твоя правда, иди! Вольным рос ты, не холопью и долю тебе искать. Уйдешь, торных путей опасайся, не привелось бы здороваться с заставами; на заезжих дворах не ночуй. Будешь далеко от Новгорода, найдешь приют, обоснуешься. После, как переждешь время да наведаешься в Новгород, не проходи мимо. Днем ли, ночью ли приму гостем.

Долго, проселками и бездорожьем шел Ивашко. Иззяб он, оголодал. Искал пропитание себе по глухим займищам. Теперь, когда Новгород далеко, выходил Ивашко и на торные пути, не прятал лица, как прежде. Однажды, на отзимье уж, разгулявшаяся метель загнала Ивашку на заезжий двор в погосте на Ступинке. Близко полуночи его разбудил шум, донесшийся с улицы. Ивашко накинул тулуп и выглянул за дверь. Под навесом бранились какие-то люди. «Не пристава ли?»— обожгла догадка. Не считая ступенек, Ивашко нырнул с крыльца в сугроб; прячась в тени, пробрался около тына к воротам и пропал за ними.

Покинув погост, Ивашко сперва шел по малоезжей тропе, но скоро сбился с нее. В бору ветер казался тише; Ивашко, не разбирая ничего, колесил по целинному насту. Первый испуг прошел. Теперь Ивашко жалел: не зря ли бежал с заезжего? Под навес он не заглянул, а может, не пристава бранились. Не вернуться ли? Но по времени, какое шел он, погост остался далеко, да не хотелось и петлять по старым следам. На заезжем слышал, говорили люди, будто поблизости, в Шелонских борах, есть займище доброго жителя.

— Как по имени-то? — зевнув спросонок, спросил кто-то.

— Данилой зовут займищанина. Бортник он. Поляна у него расчищена и на борти хитер. В лесу ищет, и около займища есть у него пчелки… В колодах живут, обрусевшие.

Миновали полдни. Короток день, а Ивашко как плутал, так и плутает в бору. Ни просвета не видно впереди, ни жилья. Метель, загнавшая его вчера на заезжий, понесла злее. Шумят, раскачиваясь от ветра, столетние сосны, осыпая вниз навязшие в вершинах охапки снега. Одно время Ивашке чудилось, что напал он на какой-то след; будто на лыжах прошли бором. Но след потерялся. От усталости деревенеет тело. Не приведется ли коротать ночь в глухом одиночестве? Пересиливая искушение сесть и замереть неподвижно, Ивашко брел наудачу.

Поляна открылась так неожиданно, что Ивашко остановился. Мутно и бело кругом. По-прежнему зло трясет снежный хвост неистовый ветер. Шагнул, а след уже замело. Миновал редкий осинничек. Бора стало не слышно, словно и его смело вихрем. Впереди что-то темнеет. Жилье! Ивашко ободрился. Скоро он очутился перед занесенной снегами хороминкой. Пробираясь вдоль ограды, отыскал воротца и постучал. На стук никто не отозвался. Ивашко подождал, забарабанил сильнее.