— Не ищу супротивника, — молвил Ивашко.

— Заносчив, жаль. Косарь бы на перевязь богатырю заместо меча, то-то испугал бы, — не отстает молодец.

— Не ты ли ищешь супротивника?

— Уж не боем ли рад спор решить?

— Хоть бы и так.

Сам себе дивится Ивашко: откуда взялись у него складные речи? То ли весна разожгла, то ли шумное и веселое гулянье на Буян-лугу. Молодец, что пристал к нему, скинул чугу, стоит в легком кафтане.

— Поиграем!

Ивашко не отступил. Изловчился, ударил супротивника. Молодец от Ивашкиного кулака не шелохнулся. Ударил Ивашко еще… Молодец смеется.

— Куда спешишь? — спрашивает. — Не горит.

Стоек молодец на полюбовном кругу, и Ивашко не клонит голову. Вокруг толпа. Ахают, приговаривают: «Гляди, люди добрые, силища с силою встретились!»

Чуть-чуть замешкался Ивашко, не успел отвести кулак, и будто гром его оглушил…

«Неужто бит?»— гвоздем уколола мысль. Хотел вскочить, снова начать бой, но чует — не подняться. «Бит». Не силой выигран бой, ловкостью.

Молодец, с которым бился Ивашко, рядом. Не смеется, не потешается над побежденным.

— Стоек ты, паробче, — говорит Ивашке. — И ловок и силен, но бой начал, а не спросил, с кем бился.

Он протянул руку, помог Ивашке подняться.

— Кто ты? — спросил Ивашко.

— Впрямь не знаешь?

— Впервой вижу.

— Недавний, знать, житель ты в Новгороде Великом, что не признал. Зовут меня Василием, по родителю — Спиридоновичем. Не сердись, молодец, на то, что не выстоял противу меня. Миша-гончар один на стенку хаживал, а в бою со мной целовал устами землю. Не знаю я в Новгороде супротивника на полюбовном кругу.

— Своя похвальба не в честь, Василий Спиридонович, — ответил Ивашко и поморщился на хвастливую речь. — Умеешь ты вести бой, но и я не вереею крещен. Хочу поквитаться. Выйдем снова на круг, возьмемся в охапки, поборемся.

— Рад бы, — усмехнулся Спиридонович, — да боюсь, неравно поскользнешься, а земля на лугу жестка.

— Авось не поскользнусь, — упрямится Ивашко. — Не пришлось бы тебе жалеть, что соломка не постлана.

— О! — порумянел Спиридонович. — Задорен. Был у нас рябой петух, со всей улицы петухов гонял, а сядет на нашест, у самого в крови борода.

— Не квитаешься?

— Тебя жалеючи.

— Честью прошу.

— Просишь? Изволь, потешу.

Встали лицом к лицу. По-новому началась игра. Тесней обступила их вольница.

— Долго ходишь, Спиридонович, не томи молодца!

— Круг бы размести…

— Не пора ли Омоса звать?

— Припарки поставит, руду отворит…

Молча ходят богатыри на кругу. Пробовал Спиридонович силою взять Ивашку — не дается; пробовал хитростью — устоял против хитрости. Ловок, гулящий, цепок. Будто репей завился в волосы, и ни гребнем его оттуда, ни пятерней.

А на лугу шумит вольница. Подняла всех весть: борется Василий Спиридонович с незнакомым молодцом, сила с силой схлестнулись.

Княжих дружинников и тех привлекла забава. Передний рассыпал плечом толпу. Синий кафтан распахнулся, кудри вьются из-под алого колпака.

— Сильней! На себя… На себя бери!

Будто не руки супротивника, а железные обручи сжимают в объятьях Ивашку. Еле дух перевел. Ох! Ввязался в поединок, а награда — смех да прибаутки обидные. Уж не растерял ли он свою силу на дорогах? Скользнул взглядом по толпе, а там… Витязь. Тот, что в Шелонских борах лежал на снегу, смятый зверем. Он… И серьга золотая в ухе…

Увидел Ивашко витязя, и словно бы от того силы прибавилось. Стиснул он объятья. Пошатнулся Спиридонович и вдруг… Не Ивашко — Спиридонович лежит на лопатках.

Притих круг. Не верят люди глазам.

Поборол Ивашко в полюбовной игре богатыря, а на душе нет радости. Словно провинился он в чем-то перед вольницей. Помог встать Спиридоновичу. У того насуплены брови, но глаза смотрят не зло. Поднял Спиридонович ’чугу, стряхнул пыль да сухие соринки, приставшие к полам; набросил чугу на плечо.

— Не в обиду, добрый молодец, по чести дозволь слово молвить, — сказал.

— По чести и я рад слушать, — ответил Ивашко.

— Дружбой крепка слава на Великом Новгороде, — начал Спиридонович. — Не положим меж собой зла, не будем искать брани.

Протянул Спиридонович руку, Ивашко подал свою. Камень рассыпался бы от их пожатия.

Ожил Буян-луг.

От шума и криков со звонницы у Климента галки трубою взвились в небо. Стоявший впереди витязь сорвал с головы алый колпак, бросил ввысь.

— Слава!

Протолкался к Ивашке.

— Здравствуй, добрый молодец, — молвил. — В бору от зверя оборонил ты меня, нынче на Буян-лугу оказал умельство.

От Ивашки витязь к Спиридоновичу, того чествует. Спиридонович смущен похвалою.

— Слава и тебе, княже, — говорит. — Спасибо на слове!

Налетел с Волхова ветер, как пятернею взъерошил Ивашкины волосы. «Не ослышался ли?» Князь…

Под «славу» и громкие крики взвиваются к небу колпаки.

— Слава! — крикнул Ивашко. Эх, и он бросил бы колпак, да нет его, замели в потехе, рукавицу бы бросил — рукавицы нет. Рубашка на нем, да портки, да лапти стоптанные.

Теснее вольница обступает князя; ближе, ближе к нему. Спохватился он, да поздно. Передние скалят зубы, не отступают.

— Не обессудь, Ярославич!

— Дедами так положено.

Отбивался Александр от вольницы, да где тут! Ра-аз! Две дюжины рук разом подбросили его в поднебесье. Два!..

После князя кидали вверх Ивашку и Спиридоновича. У девицы на сговоре не пылают так щеки, как вспыхнули они у Ивашки; на грех еще — оборы у лаптей развились. Еле потом выбрался на чистое место.

Синей рядниной повис над Волховом вечер. День минул, а Ивашко с утра не жевал хлеба. Утром пробирался он в кузницу к Никанору и не дошел, задержался на Буян-лугу. Пока был там — не чувствовал голода; и о недругах своих забыл, а теперь, когда один на берегу Волхова… Ивашко пожалел, что попал на Буян-луг. Может быть, рыжий Якунко или другой холоп Твердиславичев видели его…

От Васильева погоста Ивашко шел к Новгороду с каличьей ватагой. Вчера, минуя горот, калики взяли путь к Юрьеву монастырю. Ивашко не пошел с ними, он провел ночь в ракитнике за вымолом, — знать, и нынешнюю придется там коротать.

Озираясь, шел берегом. Миновал уже Великий мост, дальше путь мимо торга, по вымолу. Не успел Ивашко поравняться с Верхним рядом, как услышал:

— Погоди, молодец, постой!

Кто зовет? Торговые сторожа?.. А может, Якунко…

— Дождись!

О, это старый витязь, который в борах был.

— Умаял ты меня, — догнав Ивашку, признался витязь. — На Буян-лугу ищу — нету, людей спрашиваю, а ты будто в воду. Князь Александр Ярославич велел тебя звать…

Ивашко не знал, что молвить. И страшно и радостно ему слышать. Знает ли витязь, кого он позвал? Не пришлось бы после Ивашке головой отвечать, что не сказал вовремя, как очутился в борах; и нынче, если бы увидел и узнал его на лугу Якунко рыжий… Не жить тогда Ивашке на воле в Новгороде.

— Что молчишь, паробче? — спросил витязь. — Не рад зову?

— Рад, но как я, в моем лапотье, покажусь на княжем дворе?

— Не богат наряд, но он не укор, — сказал витязь. — И о том, кто ты, слышал я от займищанина, с коим на ловище шли. За то, что ты в бору зверя решил и сегодня «славу» удалой вольницы новгородской слышал себе, жалует тебя Александр Ярославич местом дружиничьим; была бы к тому твоя воля.

— Моя-то?! — от радости слова застыли на языке у Ивашки.

— Будешь в дружине, старое, чем жил, забудется. Дружинник княжий славу отчизны хранит, честь свою и своего князя. Ловок ты и силен, а будешь храбр да смел в бою с недругами — примешь славу воина.

Двор Онцифира на красном посаде в дальнем конце Лубяницы. Обнесен он тыном. Посреди двора, супротив ворот, жилая изба. Крутая лестница ведет с нижнего крыльца на высокий тесовый рундук. Рундук и изба покрыты тесом, на скат. Под располками крыши, вверху, темнеют оконышки для голубей. Не найдешь в Новгороде хором, где не привечали бы птицу. Особо от избы, в глубине двора, крытый дерном сруб, в котором хранятся работные припасы. Там, на подвешенных к матицам колосниках, сложены окоренные колышки молодого дуба, клен, вяз, береза чистовая и болотная; вязки сухого камыша, березовая и сосновая лучина. Вдоль стен, на железных крючьях, жилы крученые, витые, как бечева; вязки перьев — куриных, гусиных, лебяжьих… За срубом приткнулась к тыну банная клеть.