Из сырой, с гнилыми осклизлыми стенами, лишенной света ямы вотчинные холопы извлекли Данилу. Он исхудал до того, что стал не похож на самого себя. Правое ухо обрезано, и на месте его гноится рана. Узнав Ивашку; бортник скорбно усмехнулся.

— Ивашко! — промолвил он еле слышно. — Ты… Не ждал, ох не ждал я, что белый свет увижу. Не сказать, сколько мучений принял… Проездом-то не видел займища?

— Видел… А ты… Молви всю правду: где Олёнушка?

Данила закрыл глаза и некоторое время лежал так.

Глубокая боль отразилась на его исхудавшем лице. Ивашко молча, со все возраставшей тревогой смотрел на бортника.

— Сказал бы, да сам не ведаю, — наконец прошептал Данила еле слышно. — У тебя хотел спросить. Семеновы стражи схватили меня в поле…

— С тобой не было Олёнушки?

— Нет. На займище осталась.

— Искал я ее на поляне, звал, — Ивашко опустил голову, будто стыдясь перед Данилой того, что не может ничего сказать ему об Олёнушке. — И займища нет, — добавил он. — Спалили его.

— Ох! — простонал Данила. — Останусь ли я жить, Ивашко, видишь, как изукрашен? Из могилы достал ты меня, спасибо! Родным знал тебя раньше, сыном своим видел… Почто упустил я злодея, когда он в избе у меня хлеб-соль рушил! Вина моя в том… И перед тобою вина и перед Олёной. Найди ее, Ивашко, заступи!

Данила приподнялся. В горе своем о дочери он забыл о боли и страданиях, принятых им. Только бы знать, что ни хитростью, ни злодейством не погубил ее Семенко.

— Люблю я, Данила, Олёнушку, люблю больше жизни! — признался Ивашко и не стыдился того, что сказал. — Не сердись на мою речь!

— Не сержусь, — просто вымолвил Данила. — Верю тебе, но не знаю, увижу ли вас вместе?..

— Будет так, — ответил Ивашко, успокаивая Данилу. В-эту минуту Ивашко верил в то, о чем говорил, и говорил искренне. — Ныне князь велел везти тебя в княжий городок на устье…

— Помнит он обо мне?

— Помнит. А злодея твоего будет судить за его вины.

И Семенка Глину спрашивал Ивашко о том, что сталось с Олёнушкой. Где она? С божбою отвечал поп:

— Не ведаю. Бог попустил… Пусто было займище.

В городке, когда вернулись из вотчины, Гаврила Олексич рассказал князю про вины вотчинного ключника.

— Бросить его в Шелонь! — прервал Александр рассказ Олексича. — Заслужил он казнь своими злодействами.

— В том, что слышал ты, княже, не все вины попа, — сказал Олексич. — Опознан в нем друг перевета Нигоцевича Семенко Глина. По прошлому лету был он из Риги на Новгороде с вестями и грамотами Нигоцевича. Те, кто знали Семенка, бывшего прежде попом в Нигоцевичевой вотчинке, кто принимали перевета и читали грамотки, — укрыли его, поставили правителем вотчины святой Софии в Зашелонье.

— Правду ты молвил? — спросил Александр.

— Истинную, княже. Перед свейским походом встретил Ивашко попа Семенка Глину на займище у бортника Данилы, схватил было злодея, но перевет обошел молодца, ранил его тяжко. Ивашко и опознал его нынче… И сам перевет признал вину.

— Займищанин… гостем принимал попа?

— Старая распря и вражда между ними, княже. Займищанин рассказал Ивашке правду о Семене. По тому сказу Ивашко искал попа на Новгороде и на Шелони. За старую распрю, за то, что Данила знал о нем подноготную, Семенко схватил его. Из темного поруба достали мы займищанина…

— Жив?

— Жив. Привезли в городок.

— А сказал перевет, кому носил на Новгород поклоны и грамоты Нигоцевича?

— Молчит, ни одного имени не открыл.

— Таится. — Александр помолчал. — Не станем, Олексич, мутить Шелонь. Собери попа и отправь в Новгород к болярину Федору, авось тароватее будет с Даниловичем. Завтра проведем день на ловищах, а ты навестишь домников в погосте на Мшаге. Послезавтра в Новгород. Весть оттуда добрая: избрал Новгород владыкой игумена Нифонта.

Тяжко боярину! Встать бы ему сейчас, как прежде, побывать всюду в хоромах, окинуть все своим оком, пощупать добро, кое привезено из вотчин. Нет, крепко взяла хворь, не стрясешь. С горя не мил стал боярину и свет божий. Позвал он Окула, велел закрыть ставешки.

Ввечеру заходил Омоско-кровопуск, на воду шептал, в третьераз отворил дурную кровь.

— С легкой ли руки твоя ворожба, Омос? — сказал боярин кровопуску. — Пласточком лежу, не чую помощи.

— Моя рука легкая, осударь-болярин, — скороговоркой ответил Омос. — Для хвори, осударь, ворота на вход широко распахнуты, а на выход — ушко игольное. На разум, осударь, хворь скораста, на ножки бегаста; бочком, бочком да шмыг в коротечко! Недоглядели, пустили ее в горницу. Черным оком хворь посмотрела, на приступочек села… Кш!.. Проваленная!

Омос топнул ногой, помахал полой на дверь.

— Ну-ну, ворожи! Вроде бы легче стало.

— Ворожба — не божба, к сердцу доходчива, к доброму делу прилипчива. Силен ты, осударь-болярин. С легкой моей руки, да гляди-ко, на бабье-то лето молодцом встанешь.

Будто и впрямь полегчало в тот день Стефану Твердиславичу. Как ушел Омос, квасу боярин попросил у Окула. Испил.

— Не с таганца ли принес? — поморщился.

— На холодке стоял, осударь.

— Не ври, Окулко! Хвор лежу, так вольно меня обманывать. Что нынче в хоромах?

— Горем горюют хоромы, осударь. На что уж тяжелы на думу мужики работные, и те слезы ронят, жалеючи тебя. Только и спросу: не полегчало ли осударю-болярину?

— А ты сказал бы, что полегчало.

— Сказываю, осударь. То-то бы встать тебе да пройти ноженьками, как прежде…

— Ну-ну, не юли! — строже промолвил боярин. — Что в Новгороде слышно?

— На Новгороде все по-старому, осударь. Утречком нынче за ранней обедней стоял я… Проскурочку за твое здоровье принял…

— Ох! — вздохнул боярин. — Только и слов у тебя, что о проскурочках… Юлишь, Окулко! Вроде бы сказываешь, а слушать нечего. Открой-ко ставешок, на белый свет погляжу.

Окул протопал к оконнице.

— День-то нынче благодать, осударь! Теплынь.

— Суеты много у тебя, Окулко… Ступай, один побуду.

То, что Стефан Твердиславич велел открыть ставешок, обрадовало Окула. За дверью он постоял в переходце и истово перекрестился: «Угодники-святители, избавиться бы от немошей болярину нашему, — беззвучно шептали губы. — В хоромах-то — все-то, все-то пошло бы по-прежнему. Хоть и глупый мужик Омос, а может, на живую руку наворожил».

Выбрался на крыльцо, зорко окинул взглядом дворище.

— Якунко! — позвал Якуна, воротного сторожа. Когда подбежал тот, спросил — Тихо у тебя?

— Тихо. Ворота не открывал никому, только шел Омос по твоему зову.

— Вели Тимку стоять вместо тебя, а ты… В жерновую клеть пойдем!

…Боярин Якун Лизута сегодня с утра собирался навестить кума Стефана Твердиславича, но Лизуту задержал владычный ключарь, книжник Феогност. Недобрую весть принес он. Во владычной вотчине на Шелони, по указу князя, побывал воевода Гаврила Олексич с княжими дружинниками. Открыл воевода порубы; смердам, кои несли наказание там, дал волю, а правителя вотчинного попа Симеона велел спутать тенетами.

— Благословением владыки и по твоему совету, болярин, поставил я попа на вотчину, — сказал Феогност. — Места тамошние далеко от Новгорода, княжие люди не заглядывают в вотчины владычные…

— Чем Семенко раздразнил княжих? — наморщив лоб, хмуро спросил Лизута.

— Не ведаю, болярин.

— Хм… Чай, не полезли бы воеводы зря-то?

— Не стало нашего заступника и молитвенника владыки Спиридона, болярин, вот и обрели силу княжие, — молвил Феогност и, помедлив, добавил — Опознали будто в попе Симеона гонца, который был от болярина Бориса Олельковича к владыке почившему.

— Опознали? — встрепенулся Лизута. — Не казнен?

— Нет. В Новгород привезен.

— Хм… Во владычной вотчине жил поп, не князю судить его, а владыке. Твоя забота о том, отче Феогност.