Недалеко поляна, но Олёнушка не заглянула туда… Прошла мимо печищ. Ночь провела в бору, а утром, как взошло солнце, ушла дальше, пробираясь по бездорожью, куда идется.

Прошла еще ночь. Утром, только Олёнушка миновала глухую заросль ельника, как перед нею открылось поле. Хлеб убран, голое, колючее жнивье желтеет на пожне. За полем темнеют избы погоста. Олёнушка постояла, не решаясь приблизиться к жилью. Но когда вспомнила бор, одиночество, холодные сырые ночи… Впору ли жить так! Олёнушке захотелось побыть в тепле, услышать рядом с собой слово людское. Не отреклась она от миру. Если приведется терпеть муки, так и муки на миру краше.

Все же днем она не решилась идти, дождалась вечера. На сумерках никто не заметил, как она подошла к погосту. Вдоль берега незнакомой реки стоят посадом избы, старый дуб распятил могучие свои лапы во всю ширину околицы. В крайней избе тускло-тускло светится окошко. Олёнушка перебежала лужайку, поднялась на крыльцо и потрогала пальцами железное кольцо калитки.

…Проснувшись, Олёнушка долго лежала в темноте, пытаясь представить, где она? Вокруг тихо. Не слышно лесного шума. Вспомнилось, как вышла вчера на погост. Ее пустили в избу. Помнит старика, который молча положил перед нею хлеб. Он ни о чем не спросил девушку, а встретил так, будто давно ждал ее. Засыпая, слышала она, как старик говорил кому-то:

— Скажи Марине — навестила бы вутре. Вижу, худо жила девица, отощала, оголодала… Одёжу бы принесла Марина, а то гостья в избе чуть не голая. Чай, оттого и на люди показаться стыдилась.

Стало светать. Теперь Олёнушка увидела, что лежит она в сухой горенке, на мягком сеннике, а сверху согревает ее овчинный тулуп. Кто-то позаботился о ней. Попыталась было представить лицо встретившего ее старика, но это не удалось; помнила только бороду и ремешок на голове, придерживающий волосы. Пора вставать, но так хорошо и приятно нежиться в теплой постели, что Олёнушка закрыла глаза, вытянулась и лежала не двигаясь, словно ждала, что вдруг проснется, и мигом исчезнет все — и горенка, и теплая постель, и воспоминание о добрых людях.

Кто-то вошел в горницу. Олёнушка прислушалась.

Некоторое время была тишина, потом вошедший тихим-тихим голосом молвил:

— Гляди, Путко, спит гостья.

— Спит, — сказал другой голос. — Может, в кузню сбегать, сказать деду Левонику.

— Погоди, как встанет и сбегаешь. Откуда она?

— Дед Левоник не сказывал и будить не велел…

— Не сплю я, — сказала и открыла глаза Олёнушка. У постели она увидела статную, красивую молодицу в повойнике и рядом подростка-парнишку. Тот стоял ближе и, высоко подняв выцветшие брови, во все глаза смотрел на девушку.

— Не спит, — произнес он шепотом.

— Проснулась, так здравствуй, девица, — сказала красивая молодица, ступив ближе. — Кто ты — не спрашиваю, а меня зовут Мариной. Проведать тебя пришла и одёжу вот… Возьми-ко! Не по росту, может, да сгодится покуда.

— Где я? — спросила Олёнушка.

— В Медвецком погосте, в избе у деда Левоника, — ответила молодица.

— В вотчине владычной? — от испуга Олёнушка изменилась в лице.

— Нет, — усмехнулась молодица на испуг девушки. — Княжий погост наш. Живут у нас вольные пашцы: дед Левоник и другие еще с ним крицы варят в домницах, куют железные изделия. Ой, милая, да как исхудала ты! — когда Олёнушка выбралась из-под тулупа, сочувственно воскликнула Марина. — Как по имени-то?

— Олёна…

— Возьми одёжу, Олёнушка. — Марина протянула девушке узелок. — Перенарядись! От твоей-то одёжи, вижу, только тлен остался. Банька у меня нынче истоплена, ишь ты, зацвела вся… Дед Левоник добрый. Мой Василь племянником ему доводится. Коли раньше обижена была, так у нас в погосте обиды не бойся. Живи!

Снег выпал на сухую землю. Рано разгулялись метели в борах. На Спиридона-поворота, когда, по старой примете, «солнце — на лето, а зима — на мороз», у погостов и займищ, вдоль перейм, точно сыпучие горы, встали сугробы. Замело снегом овраги. Лес застыл в тяжелом белом убранстве. Ночью щелкнет мороз хрупкой ременницей и со звоном ухнет; разнесется далеко-далеко раскатистое эхо, осыпая с деревьев иней.

Об эту пору Данила пришел на поляну. Он поправился после «гостьбы» у Семенка Глины. Живет теперь займищанин в городке, в избе у дворского Клима.

Когда Олексич с Ивашкой привезли в городок Данилу, видел он князя. Александр Ярославич сказал ему: — Помню твой приют, житель, и твой сладкий мед сотовый. Поляну твою помню, и дружинники мои хвалят место. До весны будущей живи в городке; корм будет тебе. А как поправишься да стают снега, иди к себе, на поляну. Но не займище поднимать будешь, руби городок. Клим соберет мастеров — вал сыпать будут, ставить ряжи и столпие. Ратных людей пошлю в городок на жительство.

Сегодня на пути к поляне Данила устал. Снег лежит рыхло, лыжи в нем глубоко тонут. И отвык лесной житель от дальней ходьбы. На поляне постоял он у засыпанного снегом печища, прошел к обрыву Шелони… Как будто не изменилось ничего в бору. Сколько раз видел его Данила таким вот, в снегах и инее, как сегодня. И больно, ах как больно сжалось сердце лесовика! Вокруг все свое, близкое, но нет займища, не дымится среди снегов высокая труба из обвитого берестой осинового дупла с черной, прокопченной кровелькой наверху. Поляна пуста. Нет и Олёнушки. Приведется ли когда-либо свидеться с нею?

Горе, какое переживал Данила, напомнило ему молодость, напомнило иные края и иные дни.

В боярских хоромах ближним холопом жил он. Ловок и пригож был. Недаром полюбила его Агаша; лучше и краше ее не знал он никого на свете. Любил Данила Агафьюшку пуще себя; ни жизни, ни добра — ничего не жалел. Стала она женой Даниле. Не знал он выше радости, не знал счастья полнее. И в этой радости настигла беда.

Приглянулась Агаша боярину. Но Данила молод, силен был, характер у него неуступчивый.

По первой пороше выехал боярин в поле. Много дичи, зайца и красного зверя в угодьях вотчинных. Полевали до вечера. Утомились кони, люди еле держатся на ногах… Данилу ни усталь не берет, ни голод не тревожит. Злоба душит боярина, одна у него дума: встретить молодца на узкой просеке, не уйти тогда удалому от медного кистеня.

Близко вечер. Зверь пошел на покой. Пора трубить сбор. И только боярин поднял рог, откуда ни возьмись — сохатый. Взыграло сердце при виде драгоценной добычи. Пустил боярин коня. Зверь из виду не уходит и догнать себя не дает.

Долго длилась погоня. Кажется, немного еще и — добыча рядом, на бросок копья. Догнал бы боярин зверя, но на пути неожиданно легла река. Зверь со всего маху — на лед. Молодой ледок зыбится, потрескивает под широкими копытами. Не успел боярин оглянуться — зверь на другом берегу. Отряхивается, мотает башкой.

Взвился повод. Не достиг конь и половины реки, лед хрустнул, не выдержал тяжести всадника. Барахтается боярин в полынье.

Крикнуть бы — кричать некого, заползти бы на лед… Тонок, ломается. Тело у боярина цепенеет от холода, намокшая одежда тянет ко дну. Окунулся боярин, хлебнул воды. Ох, тяжко! Очи закрыл туман. В последний раз взглянул на берег, а там… Данила.

Размотал он веревье, бросил в полынью. Схватил конец боярин, топором не разрубить пальцев.

На берегу снял с себя Данила кафтан, отдал боярину, коня своего подал. Остался на морозе в одной споднице.

К полудню, на другой день, пришел к Агаше. На ней лица нет. Истосковалась, чего-чего не передумала с тех пор, как прискакал боярин с поля на Данилушкином коне. В ночь ездили люди, искали Данилу — не нашли. На заре мороз окреп, деревья опушились серебряным мхом. Другой на месте Данилы жизнь потерял бы, он перемог. Вошел в избу, поздоровался с Агашей, квасу выпил. К вечеру хворь сломила дуб.

Надолго приковала она Данилу клавке. Исхудал. Поднимет руку — сама себя на весу не держит.

Тогда-то и увели Агашу в хоромы к боярину.

Что сталось с нею в ту ночь? На шестом месяце она тяжелой ходила. Вернулась из хором тучи темнее.