— Непонятна твоя сказка, Омос, — сказала Ефросинья. — Не люба, знать, соколу лебедушка; не летел бы он за море от любимой.

— Так ли? — усмехнулся Омос. — Сокол — птица быстрая, ни ветра буйного, ни стрелы каленой не ужаснется; не оглянешься, как снова он тут, снова кружит над теремом. Есть для тебя, болярышня, иная сказка у Омоса, да не знаю, захочешь ли ее послушать?

— Говори!

— Что скажу — не гневайся, не по сердцу слово — останови! Начиналась сказка на Великом Новгороде, не в болярских хоромах, не в веселом гулянье, а на божьей паперти; ни осенью, ни зимой — весною раннею, под спас-вознесенье. Ставила девица свечу восковую перед иконою, а как отмолилась, вышла на паперть — увидала доброго молодца. Хорош и пригож, силен и статен… Стоит он перед девицей, не может глаз от нее отвести. Не знает, что случилось с ним. Не речью ласковой — красою своей приворожила. Полюбил молодец ту девицу пуще жизни, пуще самого себя, да не знал — откуда она, чьего роду-племени?

— Где он нынче, тот молодец? — потупясь, спросила Ефросинья. — Жив он аль выдумал ты такого?

— Жив. Видел он Омоса, просил, как придет случай, сказать сказку о нем той, что сердце в груди зажгла.

— А ты… сказал? — спросила Ефросинья; у самой пламенем занялось лицо.

— Сказал. Сказал то, что слышала ты, болярышня.

— Не обо мне сказка.

— Не о тебе…

— Не знаю, кто он?

— Он-то? — хитро-хитро усмехнулся Омос. — Жаль, что не слыхала ты о славном госте Василии Спиридоновиче.

Ефросинья закрыла руками лицо. Омос довольно усмехнулся, попятился к двери и исчез, будто и не было его никогда в светлице.

Вернулась Ермольевна, застала боярышню в слезах.

— Что с тобою, красавица моя ненаглядная? — всплеснула руками мамка, сама готовая разреветься с горя. — Взгляни-ко на меня! Весточку принесла тебе.

— Оставь, не хочу слушать вестей.

— Ты послушай сперва, о чем молвлю, потом и гони мамку. Свадьбице нашей не быть скоро-то.

— Как?! — глаза Ефросиньи широко открылись от изумления. — Что ты молвила?

— Не быть, — повторила Ермольевна. — Хворь свалила болярина, никто не ведает, когда и встанет.

Шли обозом по Луге из Водской пятины торговые гости. Путь близился к концу. В сутках пути от Тесова остановила обоз разбойная ватажка. Глазам не поверили гости: не слышно было разбойных людей близ Новгорода.

Вооружена ватага топорами и копьями. Многие в тегилеях и шеломах. Окружив обоз, ватажники согнали в кучу гостей и мужиков обозных. Предводитель ватаги — толстый, рыжий воин в медвежьей шубе — что-то сказал. Гости переглянулись, не понимая. Так, вероятно, и остались бы они в неведении, что за люди схватили их на пути, если б среди ватажников не выискался молодец, который повторил русской речью слова рыжего.

— Благородный рыцарь фон Кейзерлинг благодарит вас, гости новгородские, за товары, кои доставили вы его войску. Товары ваши возьмем себе, а вы и мужики ваши вольны идти на все стороны.

— Поменьше бы врал, молодец, — ответил Матвей Гаврилович — плотный, широкоплечий, с густой бородой по пояс, староста обоза. — Где же благородство у лыцаря, когда он заодно с татями и разбойниками?

— Не тати и не разбойники перед тобою, гость, а войско рыцарей-меченосцев, — сказал молодец, задрав голову перед Гавриловичем. — Не мир нынче у благородных рыцарей с Новгородом, а война; товары, кои взяли мы, добыча войска.

— На войне войско в поле идет, а не на разбой.

Молодец передал рыжему слова Гавриловича, рыцарь рассердился. Резкий, как у ночной птицы, голос его чуть не оглушил новгородцев. Крикнув, он повернул коня и пустил его вдоль обоза. Воины, окружавшие пленников, бросились к ним, схватили Гавриловича; сорвав с него одежды, бросили на снег. Красными полосами расцвела спина от ласки мерзлых березовых прутьев.

Весть о появлении вблизи Новгорода рыцарского войска, о грабеже и позорном наказании, которому подвергся староста Матвей Гаврилович, достигла Новгорода. На первых порах не верили люди тому, что случилось за Тесовом, но когда пострадавшие от разбоя гости добрались в Новгород, на торгу разнесся слух:

— Лыцари близко, а в Новгороде ни войска, ни князя. Голыми руками лыцари возьмут город. И воли и животов лишимся.

— Пропадем!..

— Заступила бы святая София!

— Зимой не пойдут лыцари к Новгороду.

— Пора звать князя Александра, — громко сказал Страшко-кузнец. Он посмотрел вокруг и добавил: — Мы, оружейные мастера, желаем.

— Были послы во Владимире. Князь Ярослав дал Новгороду сына, Андрея Ярославича.

— Князь Андрей принят верхними.

— И мы не спорим, — вновь послышался голос Страшка. — Не хулим Андрея… А почему люб Андрей верхним?

— Молод он, обид от него не имели, потому и люб.

— Правда истинная — молод, и обид не было, — подтвердил Страшко. — Сядет на княжее место, а характером он слаб. Вотчинники и вскружат ему голову, а суд и волю сами станут вершить. Кого звать князем, пусть скажет о том Великий Новгород!

— Не ищешь ли ты, Страшко, распри с Ярославом? — крикнули из толпы.

— Не распри ищу, а заступы Новгороду. Не хочу видеть латинских крестоносцев у городового острога.

— Сами соберем войско и отстоим Новгород, — неуверенно отозвался кто-то.

— Войску голова нужна, на то и звать Новгороду Александра…

Страшко продолжал бы речь, но его перебил набат, раздавшийся на Ярославовой звоннице. Притих торг. Не на пожар набат — созывает вечевой колокол людей новгородских.

— Вече звонят, — послышались голоса. — О князе слово будет.

— На уличанских бы вечах прежде молвить…

— Что на уличанских, то и на Ярославовом дворище. Одно слово нынче у Великого Новгорода: звать князем Александра Ярославича.

…Выли последние вьюги, завевая снегом дороги. И морозы задержались, стояли крепко. Пора бы таять снегам, но зима не сдавалась. О ту пору прибыли во Владимир послы Великого Новгорода.

И на этот раз послал Новгород во Владимир владычного боярина Якуна Лизуту и боярина Силу Тулубьева. Товарищами их пришли: от торговых гостей — Матвей Гаврилович, от ремесленных братчин — староста Онцифир Доброщаниц. Гаврилович не оправился еще после встречи с рыцарями у Тесова, потому и просило его вече идти во Владимир, показал бы он там рубцы свои Ярославу.

Ярослав честью встретил послов, выслушал просьбу их дать на княжение в Новгород Александра Ярославича и сказал:

— Добро, повременю посылать Ондрия. К Олександру в Переяславль наряжу гонца, позову во Владимир. Желает Новгород иметь князем Олександра, с Олександром и говорить вам, мужи. Крут он характером, но слово доброе крепче. Что скажет он, я не буду противу.

Утром, на четвертый день пребывания послов во Владимире, в горнице у них появился княжий боярин Федор Данилович. Он поименно, извеличав старших, приветствовал новгородцев.

— Не с княжим ли словом пожаловал ты, болярин? — подумав, что Александр не желает встречи, и потому смущенный и раздосадованный приходом Даниловича, спросил Лизута. — Ждали мы видеть во Владимире князя Александра Ярославина.

— В ночь нынешнюю вместе с Александром Ярославичем прибыл я на Владимир из Переяславля, — ответил боярин Федор. — Велел мне Александр Ярославин спросить: в чем нужда к нему у Великого Новгорода?

— Вече сказало: говорить нам о нужде Великого Новгорода с Александром Ярославичем, — молвил Сила Тулубьев. — А так-то почто? Не враги, чай…

— Князь Александр помнит и любит Новгород, — сухо произнес Федор Данилович, взглянув на Тулубьева. — И людей новгородских рад встретить. Не помнит он старых обид. Но чем поступится Новгород на волю князя? С какою рядой пришли вы, мужи новгородские, во Владимир?

— Не с рядой мы, болярин, пришли, а с нуждой, — не дав ответить боярам, громко сказал Онцифир Доброщаниц. — Просим Александра на Новгород. Пусть идет и княжит как прежде.

— Добро, Онцифире, а что ты молвишь, болярин? — спросил Федор Данилович Лизуту.