— Не легко исполнить, княже, что велишь, — выступив вперед и не скрывая того, что доволен указом княжим, сказал Никифор Есипович. Он даже как будто помолодел, бороду выше поднял. — Но грех и позор не сделать того, что сказываешь. Хлебом нынче богат Новгород, полны сусеки в клетях… Так ли я молвил, Афанасий Ивкович?

— Так, болярин, — выступил вперед Ивкович. — И у торговых гостей в клетях есть и рожь и пшеница, толокно будет, крупу дадим и соль. А подойдут с Низу обозы — войско и городовые люди не сведают нужды.

Допоздна горели свечи в Грановитой. Поход сказан. Много забот и много дел неотложных нынче у Великого Новгорода.

Вечер. Над рекой клубится густой белый туман. Бор гудит тихо-тихо, словно засыпая.

Олёнушка возвращалась на займище. Весь день, с утра, бродила в борах. Ушла далеко. Пробиралась через лесную чащобу, без пути и дороги, по каким-то еле различимым приметам угадывая направление. За плечами лук и стрелы, но то ли удачи не было, то ли не искала ее Олёнушка — идет она сегодня без добычи.

Близко поляна. Неожиданно опахнуло резким запахом гари, словно костер запалили неподалеку. Олёнушка остановилась. «Лес горит…» — мелькнула догадка. Но нет, воздух кругом чист, ни зверь, ни птица не мечутся в тревожном страхе. И утром, когда уходила в боры, не было гари. День простоял ведренный, гроза давно не пугала… Сам собою не занимается огонь в бору.

Запах гари потянул резче. «Уж не огнища ли?»— возникла мысль и тут же отпала; огнищам гореть не время.

Впереди открылась Шелонь. Девушка, не взглянув на реку, припустилась бегом вдоль берега.

На поляне, на месте займища, тлеют и дымятся не остывшие еще головни. Ни избы, ни тына, ограждавшего займище, — ничего нет, все слизнул огонь. Ближние деревья пожелтели, опаленные жаром. Выбежав на поляну, Олёнушка не сразу даже поняла, что случилось. Тишина, нависшая над местом пожарища, точно сковала ее. Девушка стояла на опушке бора, не решаясь подойти к дымящемуся печищу.

«Где татко?»— наконец спохватилась она. Данилы нигде не было видно. Олёнушка позвала его. Данила — не откликнулся. Олёнушка позвала громче, но на крик ее только эхо отозвалось за Шелонью. Не помня, что она делает, Олёнушка подбежала к тлеющим печищам:

— Татко! Татко!

Нет, не отзывается Данила.

Стало темно. Бор вокруг поляны шумит, как всегда; и так же, как всегда, прежними знакомыми голосами лопочет осинник. Всю ночь Олёнушка просидела около пепелища. Настало утро, а Данила не вернулся. «Где татко?»— тревожно думала девушка. Она не представляла себе того, что Данила мог покинуть ее одну в борах. Куда мог скрыться он?

Приближался полдень. Пожарище уже почти не дымилось. Начавшийся ветерок раздувал кучи остывшей золы, поднимал и кружил ее в воздухе, как поземку. Олёнушка перебралась на обрыв высокого берега Шелони, посмотрела на сверкающую приветливым блеском реку, но и это не успокоило. Девушку охватило чувство какой-то внезапной пустоты. Чувство это было и неприятно, и страшно. Она спустилась с обрыва к самой реке. Вот здесь, на этой лужайке, она была с Ивашкой. Давно, скоро год минет, как ушел Ивашко в Новгород и с той поры вести о себе не дал. Берег внизу, кажется, и не изменился. Как и тогда, навис над водою зеленый ивовый куст, плотный и путаный ольшаник зеленой стеной скрывает за собой овражек. Вот камень, на котором сидели они. Желтый песчаный обрыв после нынешнего весеннего паводка стал еще неприступнее. Неужто Ивашко забыл займище на поляне, забыл, как жил здесь?.. Горько, ах как горько думать об этом Олёнушке! Верила она Ивашке, потому и отпустила его; верила, что вернется. Всюду она пошла бы за ним, ничего не страшилась бы. Теперь вот одна осталась, одна на всем белом свете; ни добра у нее, ни пристанища. Никто, даже татко не ведает ее горе. Только дальние боры знают тоску Олёнушки, только им поведала и рассказала она, как тяжко жить забытой. И кто она? Дикая, чудная девчонка, которая поверила, что ее любит княжий дружинник. Тяжко теперь Олёнушке вспоминать о том, что говорила она Ивашке, как хвалилась собой, умельством своим и смелостью. Ничего-то, ничего у нее не осталось.

Олёнушка поднялась на поляну, обошла вокруг печища, заглянула на дальнее полько, где золотится дозревающее жито. В осиннике увидела она упавшую колоду с ульем. Встревоженно и сердито гудят пчелы; не медведь ли побывал у колод? Нет! За упавшей колодой свежая колея. Трава около примята и истоптана…

Кто посетил займище?? На траве Олёнушка увидела темные пятна застывшей крови. С кем боролся Данила? Ах! Все помутилось в голове. Олёнушка забыла о пожаре, спалившем займище, забыла о Ивашке, обо всем, о чем недавно думала у реки…

Свежий след колес уходил к езжей дороге. Олёнушка пошла по нему. За плечом у нее лук и стрелы, огниво и кремень у пояса; то и несла, что было с нею, что сохранилось от пожарища.

…До осенних дождей Олёнушка жила в бору. Страшно было идти к людям. Случай помог узнать, что Данила увезен во владычный вотчинный городок и там замучен злодеем. Борти искали в бору вотчинные жители; высокий мужик, которого называли Нефедом, вечером, сидя у костра, говорил о злодействах попа Семена, вотчинного ключника. Вспоминал Нефед о наказании, которое сам принял, и о Даниле молвил. Олёнушка не вышла к вотчинным, не показалась им, хотя и хотелось ей знать все, что было с татком.

С того дня не ведала она покоя. Винила себя в беде Данилы. Не поддайся своему горю девичьему, не ходи она в тот горький день в дальние боры, оберегла бы и родителя и займище. Олёнушкина стрела заставила бы умолкнуть злодеев. Без оглядки бежали б они прочь от займища. Много раз сторожила Олёнушка на езжей дороге злого ключника, бродила и около городка, ждала — не покажется ли?

Исхудала она. Смуглое и без того лицо ее потемнело еще больше, глаза ввалились… Резко выступили обтянутые кожей скулы.

Как-то, близко осени, Олёнушка весь день бродила вблизи от вотчинного городка. Никто не показывался оттуда: словно все вымерло. Олёнушка взобралась на вершину старой сосны. Ворота в ограде закрыты, но на дальнем поле есть какие-то люди. Олёнушка давно не ела хлеба. Еда ее — ягоды да печеная тетёра… Горькая, без соли.

Спускаясь с сосны, Олёнушка ободрала о сучок ногу. Полила кровь. На земле разыскала подорожник, сорвала лист и, приложив к ране, завязала оторванной от рубахи тряпицей.

— Откуда, создатель, этакое чудо явилось в вотчинке? — неожиданно раздалось сзади.

Олёнушка вскочила. Первым ее желанием было скрыться в зарослях, но, взглянув на говорившего, задержалась. На полянке стоял высокий старик в рубище, с седыми космами волос на висках, босой. Опираясь обеими руками на посох, старик, склонив немного голову, смотрел на Олёнушку.

— Углядел я тебя на сосенке… Высоко сидела. Чья ты?

— Ничья.

— Все мы ничьи, создатель, — сказал старец. — Не в вотчинку ли идешь? Ай кого видеть надо?

— Надо.

— А ты молви, не бойся! Может, кого надо, того и укажу.

— Правителя вотчинного, — расхрабрилась Олёнушка.

— Почто тебе правитель, — не ведаю, да вишь ты, нету у нас нынче правителя. Увезли его княжие.

— Увезли? — как стон вырвалось у Олёнушки.

— Увезли, создатель. Мир и покой настал в вотчине. А ты… Испугалась будто? Уж не родня ли попу?

— Не родня…

— Не родня, так и бог с ним. Сама-то, видать, лесным делом живешь?

— По-всякому.

— Многие люди маются этак по-всякому-то! Пристала бы к вотчинке. Не сытно, а кусок хлеба будет.

— Я вольная, — выпрямилась девушка.

Грустная шла Олёнушка бором. Опоздала, другие люди сведали вины злодея. Бранила она себя, почему не дозналась раньше, что нет попа в вотчине; не сидела бы тогда в борах понапрасну. Одна хотела биться с ним, на себя хотела принять вину за наказание врагу. Побоялась спросить Олёнушка у старца о судьбе Данилы. Если знает старец, как окончил свою жизнь татко, слишком тяжко было бы слушать ей, тревожить свое неостывшее горе. Холодно и страшно показалось Олёнушке сегодня в бору. Надеждой на встречу с злодеем. — правителем жила она. Берегла, холила стрелу, от дождя собой укрывала, чтобы метка была, поразила бы убийцу. Но нет, видно, удачи ей в жизни.