Легкий румянец показался на щеках Макария.

— Не ведаю зла и не возношусь сердцем, — произнес он. — Не стремлюсь ни к славе земной, ни к почестям, довольствуюсь тем, чего достиг трудами своими.

— Искренне ли слово, тобою сказанное? — губы владыки покривились еле заметной улыбкой. — И ко мне не пришел, звать привелось.

— В том мой грех, владыка. По неведению моему и незнанию обычаев новгородских.

— Прощаю твое неведение, но не забывай, что добрый сеятель добрые пожинает плоды труда своего.

С этими словами владыка поднялся и отпустил Макария.

В тот же год, осенью, когда Ярослав находился в Новгороде, владыка при встрече с князем напомнил ему о Макарии.

— Молод чернец, — сказал он. — Не прилежен обычаям монашествующих. Не пора ли, княже, дать в наставники княжичу мудрого старца, искусного в книжной премудрости, ревностного отцам и учителям церкви нашей.

Слова владыки не поколебали у Ярослава доверия к Макарию. Владыка тоже не возвращался больше к разговору о чернеце. Александр рос. Макарий любил своего ученика за зрелость ума, за способность быстро схватывать и запоминать услышанное. В каждое дело, за какое бы ни взялся он, Александр вносил страсть, горячее стремление довершить начатое.

Так прошло два года.

В половине лета тысяча двести тридцать шестого года князь Ярослав Всеволодович прибыл в Новгород. Александр несказанно обрадовался приезду отца, но при встрече с ним дичился, хмурил брови, нехотя отвечал на все, о чем его спрашивали.

— Никак ты обижен, Олексанко? — спросил Ярослав, изумленный необычным поведением сына. — Аль не рад мне?

— Ничем не обижен, батюшка, — ответил Александр, избегая смотреть отцу в глаза.

— Вижу, сердит, — промолвил Ярослав. — После буду говорить с тобой, а нынче — уволь. Устал я. Сутки не сходил с коня.

Александр не смог бы объяснить, что встревожило его при встрече. Он так стремительно мчался из терема, таким полным и радостным чувством билось его сердце, что, не считая ступенек, прыгнул с крыльца. Прежде Александр бросился бы отцу на шею; ему и хотелось сделать это, но в последнее мгновение остановила мысль: «Разве так поступают витязи?» Александру хотелось предстать перед отцом не слабым юношей, а смелым и сильным богатырем. Пока он раздумывал, как ему поздороваться, Ярослав отступил немного, любуясь сыном, и широко улыбнулся.

— Эка ты вытянулся, Олексанко, — сказал. — Гляди, перерастешь меня.

Он подошел к сыну и погладил ему голову. От ласки у Александра подогнулись колени.

Александр любил отца и гордился им. Ему нравилась его высокая, сильная, немного сутулая фигура с широкими плечами и крепко посаженной головой. Движения Ярослава были угловаты и тяжелы. От его «ласкового» прикосновения всякий раз чувствовалась боль и оставались синяки.

То, что отец приласкал его так же, как ласкал прежде при встречах, смутило Александра. Радость, с какою мчался он из терема, померкла. Александр стоял угрюмый и неловкий, не зная, что молвить.

Прошла неделя, как Ярослав в Новгороде, но Александр встречал отца или когда тот был вместе с матерью, или когда принимал в гридне дворских и иных людей. Вечерами Ярослав до вторых петухов беседовал с боярином Федором и Ратмиром. Почему-то Александру представлялось, что в гридне говорят о нем. Прежде он влетел бы в гридню, послушал. Ярослав не скрывал своих мыслей, беседуя со своими доверенными боярами, от имени его и Александра правившими в Новгороде княжее дело. Но Александра не звали в гридню, идти без зова — не несли ноги. Он бродил по хоромам, редко показывался и на дворе, опасаясь, что кто-нибудь из прибывших с отцом старших дружинников встретит его так, как встретил воевода Чука.

Случилось это в день приезда Ярослава.

Смущенный и раздосадованный неудачей встречи с отцом, Александр не последовал за ним в хоромы, остался на дворе. Дружинники, прибывшие из Переяславля, узнавая старых друзей в дружине новгородской, шумно выражали свои чувства, оглушая криком и смехом друг друга.

Неожиданно кто-то ударил Александра по плечу.

— Чука! — узнал Александр.

— Ай да княжич, признал Ерофея Чуку, а сколько лет и зим не виделись. Помню тебя вот этаким, — Чука склонился к земле и показал рукой. — А нынче ты что дубок молодой. Ну, а крепко ли в землю вцепился?..

Чука схватил под мышки Александра, легко, словно тот был невесом, подкинул выше себя, опустил и чмокнул в самые губы.

В воскресенье Ярослав стоял обедню у святой Софии, после обедни ушел на трапезу к архиепископу; окончив трапезу, чуть ли не до вечера сидел в Грановитой. Дел было так много, что не хватало времени на домашнее. Возвращаясь из Грановитой, Ярослав встретил Александра, остановил его.

— Вутре на Городище поедем, Олексанко, оттуда в Юрьев монастырь. Готовься, разбужу рано.

Александр проснулся чуть свет. В хоромах тихо. Александр собрался к походу и стал ожидать, когда выйдет отец. Но тот не спешил. Солнце уже поднялось над теремами, когда в горницу донесся голос отца. Александр выбежал на крыльцо.

— Олексанко?! — воскликнул Ярослав, увидев готового к походу сына. — Молодец! Не заставил себя ждать.

Ярослав сегодня веселый. Александр втайне тревожился: а вдруг вместе с ними в Городище соберется мать с младшими Андреем и Славкой? Не усадили бы тогда и его в материн возок. Подумать больно. Но нет. Вывели оседланных коней. Мать вышла на красное крыльцо в домашнем летнике. Не едет. Теперь, кажется, все хорошо. И надо же случиться непредвиденному!

Все, кто с Ярославом, готовы к выезду. Дворский Олекса подвел Александру Бояна — гнедого, с пышным завесом коня. Александр взялся было за стремя, но его остановил неожиданный шум за воротами.

Ярослав, не ожидавший помехи, сдвинул брови.

— Чука, — резко прозвучал его голос. — Погляди, кто там?

Чука побывал за воротами; скоро вернулся и объявил:

— Ремесленные мастера говорить с тобой желают, княже.

— Ремесленные… — на лице Ярослава показалась усмешка. — Экой народ, где бы раньше сказать о своем приходе или подождать, когда позову, они сами… Надумали и пришли. Откройте ворота! — крикнул Ярослав воротным и добавил тише — Коней отвести пока!

В открытых воротах показалась ватага ремесленных: кузнецы с Ильиной и Раздвижи, кольчужники, щитники, лучники… На крыльцо вынесли дубовую скамью, покрытую медвежьей шкурой. Ярослав сел. Около него воевода Ратмир и Чука.

Разговоров — не переговоришь в сутки. Из всех ремесленных, что, сняв колпаки, теснятся перед красным крыльцом, Александру запомнился высокий, седобородый, которого и Ярослав и другие называли мастером Онцифиром. Ремесленные жаловались Ярославу на то, что худеет их ремесло в Великом Новгороде, нет спроса на бранные изделия… Княжий двор не берет за себя, а бояре норовят купить за полцены.

— Не в печники ли нам, оружным мастерам, идти, княже? — стоя у самого крыльца, говорил Онцифир, староста братчины оружейных мастеров в Великом Новгороде. — А то, может, в плотники аль горшки делать? Надобно ли наше ремесло? На что велик кузнец Никанор: перо ли к копью, другое ли что из его горна — крепко и остро, как огонь. Кольчужки Никанор вяжет — хитрым мастерам на зависть. А нынче что делает? Ухваты гнет бабам. Ладно ли так-то, княже?

— Худо, Онцифире, — согласился Ярослав. — Зело худо.

— Мы, Ярослав Всеволодович, не о себе печемся, — продолжал Онцифир. — Чай, не нам сказывать тебе — готские-то гости ни железа, ни брони не везут в Новгород. Тканые изделия, бочки с мальвазеей да романеей на их ладьях… Ни меча не везут, ни стрелы, ни копья. А ну как поход! Нам только на своих мастеров надёжа. Справились бы мы, княже, дали бы войску оружие, но когда Никанор гнет ухваты, на Раздвиже куют сковородники; я наместо лучного ремесла пойду избы рубить, что будет? Велика слава плотников новгородских, да то худо — не привелось бы этою славой встречать недругов… Вели, княже, оружным мастерам на своем деле стоять: лить оцел[20], ковать мечи да топоры боевые, вязать кольчужки, делать копья острые, луки гибкие, чтобы дальше, чем у врагов, стрела летела.