Ивашко забыл, о чем спрашивает его Никанор, о чем сам говорил с ним. Лицо его вспыхнуло так густо, словно стыдно молодцу чего-то, и он сам не знает чего, и не может вспомнить свою вину. Она! Упала в овражке, ее нес на руках… «Васена», — сказал Онцифир. Кажется, нет в мире звучней и красивей имени. «Васена… Весна красная». По тому, как поднялись и задрожали ее ресницы, Ивашко догадался — узнала его девица, помнит встречу…

— Из твоих рук, сестрица, мед слаще сахара, — улыбаясь девушке, сказал Спиридонович. — Пей, Ивашко, порадуй молодую хозяйку. Румяней и краше Васены не встретишь на всей Лубянице.

— Полно, братец! — тонкие брови Васены сдвинулись к переносью, кровь гуще прилила к лицу.

— Не красней, девица, — выпил и опрокинул на стол чашу Никанор. — По совести и по правде молвлю: не обознался Василий Спиридонович. Скоро ли вот кашу позовешь пировать да не красною девицей, а молодою княгиней велишь себя величать?

Ни жива ни мертва Васена от вольных речей, а батюшка весел, смеется:

— Кашу пировать мы не прочь, Никаноре, — говорит. — Была бы честь по душе да гость по товару.

— Этакой товар не залежится, — Никанор подмигнул молодцам на Васену. — Не далеко, чаю, придется гостя искать, не за синим морем… Да небось и есть чернобровый на примете…

Никанор не договорил, а девушки уже нет в горнице.

Ивашке казалось, что Васена скрылась из-за него; сердится она, не хочет видеть охальника. Больно думать об этом. Ивашко пожалел, зачем он пошел с Василием Спиридоновичем к Онцифиру. Позвал Спиридонович, а он не отказался. Лучше бы не знать, где живет девушка, не знать ее имени, не знать, кто она…

На второй неделе после княжьего суда на владычное крыльцо поднимался боярин Лизута. Он шел, опираясь на посох, выпятив вперед грудь. Подбитые медными скобками сапоги гулко постукивали на каменных ступенях лестницы.

Одолев ступени, Лизута остановился. Теснит грудь одышка. Навстречу ему выбежал владычный служка.

— Болярин Якун, — поклонился Лизуте. — Владыка архиепискуп велел тебе быть в келии святителя Иоанна.

Пухлое розовое лицо служки напоминало девичье. Стан у него строен, под темными дужками бровей — полуприкрытые ресницами, потупленные глаза. Лизута еле сдержался, чтобы не ущипнуть отрока. Сердито повел бровями:

— Веди!

Келия, куда служка привел боярина, узеньким переходцем отделяется от Грановитой палаты. Низко навис сводчатый потолок; прохладно и сыро, точно в подклети. Пол в келийке сложен из широких сосновых пластин, выщербленных от времени; черный он, как земля. В узкой окончинке на ржавом железном крючке висит медный рукомойник. Рыльце у него отломано, измятые бока покрылись зеленью. Всюду, куда падает свет, видны лохмотья пыльной паутины. Давно никто не прибирает келийку; изъеденные плесенью стены лучше слов говорят о заброшенности ее и необитаемости.

Лизута остановился у порожка. Он недоумевал: почто вздумалось владыке звать в эту мрачную келию первого своего боярина? Неужто нельзя принять в житьих покоях? Келия святителя Иоанна — старое и страшное место, памятное новгородцам.

В ту пору, когда жил архиепископ Иоанн, помнили еще в Новгороде жертвы Велесовы, втай, под покровом ночи резали петухов, носили кровь петушиную и сыр на гору за Гончары, где прежде было Велесово капище. Как-то, в полунощный час, стоял в своей келийке на молитве архиепископ Иоанн, а проклятый бес, ради соблазна и страха святителя, начал плескать воду в рукомойнике. Догадался владыка о бесовом соблазне, подошел к окончинке и закрестил вход в рукомойник. Застрял бес, ни туда ни сюда ему. Взмолился о пощаде.

За дерзость и искушение владыка повелел бесу: «Перенеси меня в Иерусалим, ко гробу спасителеву, и в сию же ночь возверни обратно, тогда отпущу тебя!» Кряхтел бес, однако выполнил повеление. На обратном пути, в Тверской земле, уронил владыка клобук. Спустя время на том месте, где упал клобук, поселились люди и срубили монастырь «клобуков».

Скрипнула половица. Лизута не заметил, как в гладкой стене келии, неподалеку от божницы, открылась потайная дверца и в серых сумерках келии показалась черная тень.

— Мир ти, болярин Якун! — раздался голос. Звучал он хрупко, и было похоже, что тот, кто говорит, находится вне келии, а голос проникает сюда сквозь трещины свода.

— Благослови, владыка! — Лизута собрался с силами, шагнул навстречу.

Владыка отодвинулся от стены. Просторные складки темной мантии, казалось, безжизненно висят на его высохшем теле. Рядом вырисовывается источенный червями сосновый чурбашок, вытесанный наподобие аналоя; над ним, в углу, икона, но лик на ней до того темен, что краски слились в одно густое пятно.

— Болярин Якун, — начал владыка, — поклянись перед аналоем святителя Иоанна, что все, открытое тебе, не выдашь ни под огнем, ни под железом, ни под устрашением смертным; что не соблазнишься ни златом, ни серебром, ни соблазнами прелестными. Аще же соблазнишься или под страхом греховным откроешь тайну, быть, ти, Якуну, погубленну во гресех на веки веком.

Владыка поднял руку, коснувшись двоеперстием каменного свода келии. Изрытое глубокими морщинами, неподвижное, будто восковое, лицо старца напоминало лица угодников, сошедших с древних византийских изображений на стенах святой Софии. Лизута упал ниц перед аналойчиком.

— Повторяй за мною слова! — произнес владыка.

Лизута слушал и говорил, как во сне. Не отдавая отчета в сказанном, он, вслед за владыкой, повторял клятву. Казалось, в эти минуты весь мир вдруг сосредоточился здесь, на утлом пространстве келии, в этом замкнутом каменными сводами, посеребренном плесенью сыром мешке. Лизута лежал в прахе, словно не шуба бархатная у него на плечах, а нагольный тулупишко, надетый шерстью вверх. Наконец владыка умолк. Сказаны слова клятвы, но у Лизуты нет сил подняться. Лысый, обнаженный череп его, как сияющий шар, кажется пустым.

Владыка помог подняться боярину, потом снова отодвинулся в угол и застыл около аналойчика. Лизуте видно, как пальцы святителя медленно перебирают катышки кожаной лестовки.

— Болярин Якун, — неожиданно окрепшим голосом произнес владыка. — Ведомо тебе, что великий князь суздальский Ярослав Всеволодович своею волей навязал Новгороду на княжение сына своего Александра. Юн отрок, но сердцем упрям. В делах княжих Александр идет по стопам деда своего Всеволода, боем, гладом и смертью смирявшего мужей новгородских. Сильны, Якуне, суздальские князья. Опора их — городовые люди и смерды. Всю Русь, все города желают они сложить под властью великокняжьей, а эта власть несет гибель болярству старому. Смиримся ли? Последуем ли примеру Ростова Великого и Суздаля?

Владыка умолк. Лизуте показалось, что по щеке старца скатилась слеза. Она тускло сверкнула, упав на ремешок лестовки. Лизута воскликнул:

— Холопишки мы твои, осударь владыка!

— Не унижай степенства своего, болярин Якун, — резко, будто сердясь, оборвал владыка боярина. — Разорение и гибель старому болярству несет суздальское княжение. Того и жди, княжие и дворские люди сядут на малые вотчинишки. Пора, болярин, возвысить голос, сказать, что не смирится Нов-Град, не склонятся боляре нову-городстии перед князем.

— Пора, ой, пора, владыка, — оправясь от пережитого страха, сказал Лизута. — Совет господ давно ждет твоего слова.

— Не словом решится спор Нов-Града Великого с суздальскими князьями, а боем, — произнес владыка. — Бог, — рука святителя снова коснулась двоеперстием свода келии, — заступит отчину святой Софии. Римский патриарх благословил католических властителей на поход. Недалек день, когда войско лыцарское войдет во Псков…

— А из Пскова… не выступят ли лыцари к Великому Новгороду? — тревожно спросил Лизута.

— Не страшись того, болярин Якун! — голос владыки прозвучал мягко, успокаивающе. — Болярин Нигоцевич, что жительствует в Риге-граде, прислал грамоту. Пишет Борис Олелькович: ждут нашего слова изгнанники нову-городстии с князем псковским Ярославом Владимировичем. Болярин Борис с лыцарством и епискупом  тамошним о многом договорился. Дадут лыцари и войско свое и помощь.