— За всех ли твое слово, Онцифире?

— Врать я не учился, болярин, и льстить не умею. Будет слово князя словом Новгорода. Отыщется черная душа да покажет вражьи когти — познает она гнев новгородцев. На Великом мосту, над старым Волховом, будет суд. Не о том тревога наша, болярин, не будет распри в Новгороде, иное тревожит: встретятся в поле полки — кто победу возьмет в битве? Силен идет враг, осударь-болярин.

— Кто возьмет победу — битва решит, Онцифире, — ответил Данилович. — Князю и воеводам его в том ведать, как ставить полки. Выступит войско, а мы… Дадим ли оружие воинам? Городовой и княжий запасы не велики, есть ли оружие у ремесленных, у вас, мастера оружейные? Поведай о том, Онцифире!

— Есть, — решительно произнес Онцифир и в подтверждение того, что сказал, пристукнул по столу ладонью. — Дадут мастера копья и рогатины, топоры боевые и луки самострельные, броню и шеломы. То ли слово молвил я, други? — Онцифир обратился к ремесленным. — Как ты судишь, Никаноре?

— Я как все, Онцифире, — отозвался Никанор. — И готовые изделия есть у меня, и горн в кузне не погашу.

— Вели, болярин, принесем оружие, — вслед за Никанором молвил Страшко. Он даже привстал и помахал перед собой ладонью, будто разя врага. — У Игната, — показал на гвоздочника, — у Анфима, у всех ремесленных мастеров есть чем порадовать войско и воевод.

— На вече о том будет ли слово? — спросил Данилович.

— Скажем. Услышит наше слово Новгород, — ответил Онцифир. — А чтобы голос наш громче был, нынче же оповестим ремесленные братчины, позовем, чтоб завтра, как зазвонят набат на Ярославовой звоннице, никто из ремесленных не сидел дома; все, кого ноги носят, шли б на вече.

— Хватит ли времени на то, чтобы известить так-то ремесленных мастеров в городовых концах? — усомнился Данилович.

Онцифир только собрался ответить боярину, как сидевший до того молча кровопуск Омос выбежал на середину пола, подбоченился.

— Оповестим, — заявил он. — Птица не махнет крылом, как полгорода обегу, во все ворота постучу. Люди мы, болярин, не ленивые; где смешком, где тишком, а на своем поставим.

— Почто балагуришь, Омос? Не одни сидим, — сказал Страшко и взглянул на боярина.

— Умен Страшко, а не дошел того, со зла ли балагурство Омосово, — упрекнул Омос кузнеца.

Данилович усмехнулся, взглянул на кровопуска, как бы желая удостовериться, сможет ли Омос выполнить то, что обещает.

— Так ли будет, Омос?

— Так, болярин. Не на ветер слово мое, не на воду.

Не голосом громким, не осанкою сановитой, не дородностью славится на Новгороде ближний боярин княжий Федор Данилович. В гридне ли, в суде ли — он не повысит голоса; скажет слово, и от того, что сказано, не отступит. Люди говорят: все знает Данилович. Ни темные ночи, ни стены каменные, ни дубовые частоколы не скроют от его уха и глаза. По рождению Федор Данилович суздалец. Нет у него вотчин на Новгороде. Вотчинные бояре не любят его, но спесью перед ним не возносятся. Нигде не опустит он головы, ни брань, ни распря не переедят ему горла. Навестил сегодня боярин хоромы лучника Онцифира, и не боярин будто, а равный с равными говорит он с ремесленными. Зато знает Данилович, что скажут завтра на вече ремесленные мастера.

Время близко к полуночи. У себя, в хоромах, ждет боярина Василий Спиридонович. И к торговым гостям новгородским будет слово Федора Даниловича.

…Голоса в горнице разбудили Васену. Прислушалась, подождала. Голоса не затихают. Девушка поднялась, накинула летник, подошла к двери, приоткрыла.

У стола, рядом с батюшкой, боярин. Мутно горит свеча, но Васена узнала Никанора и Страшка. Кто-то еще в горнице… В полутьме Васена не разобрала лиц. Хотела отступить, но второпях опустила скобу. Дверь, скрипнув, распахнулась. Боярин, говоривший с ремесленными, прервал речь, оглянулся.

— Долго засиделись у тебя, Онцифире, — сказал он. — Хозяйку твою потревожили. Пора честь знать.

— Не суди мою «хозяйку», болярин, — усмехнулся Онцифир. — Не гонит она гостей; затем пришла, чтобы медом потчевать.

— Полно, Онцифире, пришли мы не мед пить…

— От чаши меду, как и от доброго слова, не отказывайся, болярин. Налей пополнее ендову, Васена!

Звонит набат вечевой колокол на Ярославовой звоннице. В городских концах с раннего утра побывали княжие гонцы, оповестили: собирает князь Александр Ярославич большое вече на Ярославовом Дворище, зовет на вече и Софийскую и Торговую стороны.

Давно не знал Великий Новгород того, чтобы все городские концы сходились на один зов. Нынче, как зазвонили набат, потянулись к Ярославову Дворищу люди из Плотников и со Славны, с Неревского конца, из Гончаров; шествуют бояре с Загородского, с Пруской и Чудинцевой улиц. У всех одно на языке: шведское войско переступило рубежи, идет походом на Новгород.

— У Ладоги, чу, свей. Порубежный полк, что стоит там, свей побили… Гонец прибыл, сказывал. Того и жди — увидим свейские ладьи на Волхове. Посол свейский в Грановитой так и молвил князю: не покоришься — пленим тебя. Не о том ли и вече нынче, чтоб велеть князю с поклоном идти к свеям?

Говорил, размахивая руками, Офоня-колпачник. Он воровато оглядывался по сторонам; редкая, словно выщипанная, бороденка Офони кажется лишней на его круглом, как румяное яблоко, лице.

— Сам ты, Офоня, слышал посла-то? — спрашивают у него.

— В Грановитой был посол… — увильнул Офоня. — Не велел свей князю Ярославичу идти в поле, побьем твои полки, молвил.

— Сила у свеев, — кто-то тревожно вздохнул.

— Силища! — громче подхватил Офоня. — И у франков, и в немецких землях, и в иных во всех ведают, нет на белом свете сильнее войска свейского.

— А что молвил князь Александр послу?

— То и молвил, — вмешался в разговор Антон-дег-тярник. До того он, глядя исподлобья на Офоню, молча стоял в толпе. — Выйдем, молвил, навстречу, побьем вас. Свей грозил полоном, а как услыхал слово Ярославича, прикусил язык. Видано ли то, чтобы русичи кланялись свеям?

— Свей идут ладьями по Волхову, может, ты, Антош, распялишь руки, заградишь им путь? — насмешливо спросил Офоня.

— Тебе, Офоня, лучше молчать бы, — подвинулся к колпачнику и, сердито сверкнув на него глазами, вступился за Антона Тимош-серебряник. Высокая фигура его в крашенинном зипуне заслонила собой Офоню. — Не пройдут свей к Новгороду, вот что молвил свею Ярославич. А почему не пройдут, пошевели-ко о том, Офоня, под колпаком у себя!

— Мало ль что скажет Ярославич, — не сдаваясь, петушился Офоня. — Не посадский он житель, не ремесленный, не гость торговый… Князь он, не с нации пир пирует.

— То-то тебя не позвал… Именитого вотчинника.

— А кто они, вотчинники? Опора и надёжа Великому Новгороду.

— Опора, да у ремесленных что-то бока болят от этой опоры, — сдвинув на затылок колпак, засмеялся Антон-дегтярник. — Кто на кого оперся? Кажется, не мы на плечи болярские, а боляре на наши шеи оперлись. Князь Александр силен, не кланяется походя вотчинникам, вот и занадобилась им опора. За откол Новгорода от Руси вотчинники, так ли?

— Ох, так.

— На княжем дворе так-то! — крикнул Офоня.

— А ты не шуми, Офонюшка! — оборвал его серебряник. — Чешется у тебя язычок — почеши, а врать не ври. Знаем, что князь не ровня ни мне, ни тебе… Не ровня! Но он за всю Русь. И нам, городовым людям, мила Русь. За нее, за Великий Новгород, а не за вотчины болярские проливали кровь отцы и деды наши. О том и колпачникам пора бы знать.

Донесся шум со стороны моста. Показались кузнецы, оружейные мастера. Они привалили на вече всей братчиной. Впереди Никанор и Страшко.

— Кузнецы-хитрецы… Эка ватага! — раздались голоса в толпе. — Гей, Никанор, гей, Страшко, много ли копий сковали, много ли топориков боевых?

— Не до копий им было, — насмешливо скривив рот, молвил Офоня в сторону. — Светцы гнули да сковородники.

— Слышь, Никаноре, что люди толкуют: не копья ковали, а сковородники бабам. Ухватами собрались полки снаряжать.