В беседах с новгородцами отец Биорн говорил о себе как о любознательном путешественнике, восхвалял красоту города и всего, что он видел. Сопровождаемый Мундтом, он обошел вал и стены острога; никогда еще никто с таким тщанием, как отец Биорн, не осматривал стен Детинца, стен и острогов, окружающих монастыри. Любознательность его простиралась всюду. В беседах с владычными попами с ясным взором он отрицал воинственные замыслы Запада, сожалел, что церковь русская откололась от римского священства. Те же мысли об отколе русской церкви от Рима отец Биорн затронул и в беседе с владыкой новгородским.

Владыка благосклонно, как показалось отцу Биорну, выслушал его и сказал, что церковь на Руси живет своими обычаями и не примет обычаев Рима. Возражение владыки дало отцу Биорну повод напомнить об унии церкви новгородской с Римом. Владыка не отклонил мысль об унии, но и не согласился с отцом Биорном. Он сказал, что в Новгороде Великом дела церкви решаются в согласии с волей веча и князя. Князь же новгородский далеко нынче, в Суздальской земле.

— Богат Новгород, обширна земля его, но владычествуют на ней люди, чуждые вере и обычаям Запада, — прервав наконец свои размышления, заговорил отец Биорн. — Горько помышлять об этом, но горше видеть утеснения, коим подвергаются в Новгороде гости из западных христианских городов, приверженных Риму. Скорблю о том, сын мой, скорблю и верую в милость бога всевышнего и помощь пресвятой девы, — повысил голос отец Биорн. — Настанет день, и, может быть, уж недалек он, когда свет апостолической церкви осияет Новгород, когда не иноземцами, а господами и властелинами придут на берега Волхова гости из Любека и из Висби…

— Сбудется ли слово твое, святой отец? — не зная, верить ли тому, что услышал, сказал Мундт.

— Я буду молиться за то, сын мой.

Как ни спешил Спиридонович по окончании торга скорее отплыть из Висби, все же, в ожидании попутного ветра, новгородским ладьям пришлось задержаться в гавани. Наконец ветер подул с запада. Ладьи вышли в море. Неся полные паруса, они легко скользили по свежей волне. Гребцы не брались за весла. Небо было чистое; синяя дымка горизонта, казалось, отодвинулась так далеко, что терялась в блеске моря.

Людей на ладьях стало больше. Новгородские мастера братья Коровичи — Дементий и Петр, — строившие в Висби каменную церковь Троицы, окончив труды, ожидали попутных ладей, чтобы плыть в Новгород. Бургомистр и городские советники, довольные искусством мастеров новгородских, звали их остаться в Висби.

— Зачем вам идти в Новгород? — говорили им. — Не бегите от богатства и славы. Мы в Висби строим и церкви и палаты каменные, а в Новгороде к чему приложите свое искусство? Оставайтесь на Готланде! Счастье вам будет. Жен изберите себе. Наши жены не в пример новгородским — покорны и домовиты.

Звали к себе искусных мастеров и гости из Любека; как и в Висби, обещали богатство и почести. Новгородцы-зодчие не сдались на уговоры. Когда пришли в Висби ладьи Спиридоновича и Ивковича, Дементий и Петр прибежали на вымол.

— Возьмите нас в Новгород, — сказав о том, кто они, попросили гостей. — Гребцами сядем на ладьи или иное какое дело…

— Давно ли вы в Висби? — осведомился Спиридонович.

— Четвертое лето идет, — ответил старший из братьев — Дементий. — В Новгороде, в братчине строителей каменных и камнетесцев, знают род Коровичей. Много камня положено нами. Прадед наш мастер Петр строил Николу в Дворищах, Георгия в Юрьевом монастыре. Искусный из искусных был мастер. Мы строили нынче на Готланде и здешних людей учили строить.

— Любо нам знать, что на Готланде и в городах немецких ценят новгородских мастеров.

— Да, ценили и обещания давали, но мы с братом новгородцы, и нет нам города лучше и краше Великого Новгорода. Стосковались вдали.

— Взяли бы здешних красавиц в жены, то-то бы жили. Видели мы в Висби лебедей белых, — усмехнулся Спиридонович и подтолкнул стоявшего рядом Ивашку.

— Нет, не сравниться им с нашими, — улыбнулся на речь Спиридоновича младший Коровин. — Дементия, — показал он на брата, — ждет в Новгороде жена молодая, я хоть и холост, да как вспомню хороводы на Буян-лугу, так и защемит сердце.

Первый день плавания был благополучен. Ночью шли под парусами, а к утру ветер вдруг затих. Холстины парусов бессильно повисли. Гребцы взялись за весла.

— Как заснуло все, не взбунтовалось бы море…

В голосе гребца, который посетовал на тишину, прозвучала тревога. Спиридонович посмотрел вокруг. На небе спокойно мерцали начинающие уже блекнуть звезды. Море лежало широкое и такое спокойное, словно ничто не в силах возмутить его синее лоно.

— Не кличь беду, Ромаш! — сказал другой гребец, ближе к Спиридоновичу. Гребцы, поднимая весла, глубже опускали их в воду и, отвалясь, с силою брали на себя, скрипя уключинами.

— Не придет беда, так не накличешь, — возразил Ромаш. — А придет — тяжко будет.

— Нажми на весла, други! — крикнул Спиридонович. — Скоро увидим Волхов.

Взошло солнце. Лучи его ярко осветили, словно зажгли, поверхность моря. Затишье, встревожившее гребцов, обеспокоило и Спиридоновича. Сам знал и слыхал от других, кто бывал на море, как ненадежна внезапная тишина. Вдали что-то блеснуло. Спиридонович присмотрелся; глаза его скоро различили птицу. Она летела навстречу вытянувшимся одна за другой ладьям.

— Чайка, — узнал Ромаш. — Знать, берег близко.

Не переставая играть веслом, Ромаш пристально всматривался вперед, в ту сторону, откуда летела чайка. Они пронеслась над ладьей. Это развеселило гребцов. Появление птицы напомнило им о земле, о том, что где-то недалеко, за сизой дымкой, повисшей над морем, скрывается берег; но берег чужой, неприютный. Прежде на пути в Висби и когда шли обратно в Новгород, приставали к здешним берегам, а с той поры, как появились из немецких земель ливонские рыцари и подчинили себе ливов и эстов, новгородцы держатся дальше от берега. Бывало, что рыцари захватывали и уводили ладьи.

— Глянь-ко туда, Спиридонович! — крикнул Ромаш и поднял руку, показывая вперед. — Что там?

Спиридонович приставил к глазам ладонь.

— Ничего, — сказал он. — На море ни ладьи, ни паруса.

— Туман поднимается.

— Не в глазах ли у тебя рябит, Ромаш? — усмехнулся Спиридонович. — Небо ясное, море блестит и играет.

Ромаш взмахивая веслом, теперь с такой силой нажимал на него, что вода пенилась и с шумом лизала борт. Туманное облачко, на которое указывал он, росло, расползалось по горизонту. Теперь его видел и Спиридонович. Налетел ветерок и шевельнул безжизненный парус. Солнце сияло, но блеск его вдруг поблек, стал мягче, прозрачнее; солнечные лучи не проникали уже, как прежде, в темную глубину моря, а лишь скользили по его гладкой, неподвижной поверхности. Набежавшая издалека усталая волна, словно предупреждая об опасности, лениво качнула ладью. Прошло еще немного времени, внезапно парус сердито хлопнул и, расправляясь, стал наполняться ветром.

— Земля… Землю вижу! — крикнул Ромаш. — Буря идет, держи к земле, Спиридонович!

Вдали, выступая из воды, показалась темная полоска берега. Ветер, точно сердясь на скользящие по воде ладьи, быстрее гнал их. Там, где Ромаш увидел землю, теперь различалась покрытая лесом гряда прибрежных холмов.

Туча заволокла солнце. Как прозрачные стрелы, упали крупные капли дождя. Волны, вздымаясь, с яростным шумом рассыпали пенистые белые гребни. Ладьи разметало. Берег недалеко, но там, куда волны гнали ладью Спиридоновича, тяжелой, темной громадой высилась выдавшаяся вперед скала. Спиридонович и гребцы, которые находились с ним, не успели подумать об угрожающей им новой опасности, как огромная волна подхватила ладью и со страшною силой бросила вперед…

Голый песчаный берег заливает вода. Ни деревца, ни жилья вокруг. Когда Афанасий Ивкович, промокший, со слипшейся бородой, выбрался на твердую землю, он истово перекрестился и, с трудом шевеля посиневшими губами, пробормотал: