Василько не показывается из избы. Обида и стыд душат кричника: как мог стерпеть наказание?! Ни в сердце, ни в думах своих Василько не имел страха, а тут безмолвно, как последний холоп, лег на землю. Марина — жена Василька — ходит с красными, наплаканными глазами. Встретятся с нею люди — жалеют:

— Не кручинься, Маринушка! Век долог, чего не бывает… Василько-то, он-то что сказывает?

— Молчит, — шепчет Марина, словно боясь, что услышит ее Василько и осердится на болтливость. — Как случилось с ним горе, с того часу и со мною слова не молвил.

— Еще бы! На весь край слава мастеру, легко ли ему стерпеть позор?

— Охти! Что-то будет? Неужто и впрямь кабала? — Поглядим, может, оно зря…

— Чирей не сядет зря. Как змей этот поп… Кончину бы ему непоказанную!

На третий день Василько с утра пропал из дому. Марина не объявила о том на погосте. «Небось в борах», — утешалась догадкой.

Василько вернулся поздно, уже в сумерках. Молча размотал на ногах оборы, сел к столу. На исхудавшем лице его резко обозначились скулы, борода спуталась; ласковый и веселый взгляд кричника опустел, стал жестким. Смотрит Василько и будто не видит ничего вокруг.

Марина собрала еду.

— Плюнул бы ты, Василько, на попа! — не вытерпела, сказала она. — Гляди-ко, что с тобой сталось… На себя не похож.

— Забыл бы, Маринушка, да не могу, — сказал и глубоко вздохнул Василько. — Грызет тут, — он приложил руку к груди. — Места не найду.

— Не убыло ведь тебя.

— То-то что не убыло, — горько усмехнулся Василько. — Лучше бы мне, как в поход на свеев ходил, голову положить на поле.

Стукнула калитка, и вслед заскрипели ступеньки лестницы. В избу вбежал Путко.

— Путко! — дивилась Марина позднему приходу парнишки.

— К Васильку я. Дед Левоник послал.

— Встал он?

— Встал нынче… С займища от устья бочешник приходил, скобель да топор просил ковать. Сказывал бочешник-от: в городок на Шелони сегодня княжий поезд прибыл. Снасть ловецкую привезли.

— А князь… в городке? — оживился Василько. — Видел его бочешник?

— Небось видел.

— К добру бы весточка! Вутре схожу на устье.

— Ох, горе! — вздохнула Марина. — Зачем идти-то, Василь?

— Может, князя увижу… Пожалуюсь на владычных.

— Хуже не сталось бы. Нам ли, смердам, жаловаться! От владыки кто заступит?

— Попытаю, — промолвил Василько. Взгляд его снова стал жестким. — Чем я виноват? И не о себе я, Марина, молвлю, скажу о том, что на погосте было. Собирался, скажу, ты, княже, поглядеть наши домницы, видеть мастеров наших — воля твоя, полюбуйся! По умыслу деда Левоника кузнецы в Новгороде секиры нынче куют, уж не за то ли, не за искусную ли хитрость мастера наградил его позором владычный поп?

— Скажет ли князь противу владычных?

— С какой поры мы холопы? — не слушая Марину, будто размышляя вслух, продолжал Василько. — Испокон веку вольный погост наш. Земля наша не вотчинная и грамот кабальных на нас нет. Самовластье учинил поп.

— Сердце тревожится, Василь, — Марина утерла слезу. — Не новую ли оно беду чует? А ну как схватят тебя… Княжие-то порубы глубже владычных.

— Авось не схватят, а хоть и так — скажу правду. Утром, на свету, пойду в городок.

…Княжие ловчие садились на коней, когда у городка появился Василько. Увидев сборы, он оробел. В походе на свеев Василько близко видел князя. Александр говорил с ним. И здесь, в городке, случись то до приезда на погост вотчинного попа, Василько смело подошел бы к Александру Ярославичу. Но не искусным мастером явился нынче Василько в городок, а холопом владычным; не изделие свое принес он — обиду на попа, правителя вотчинного. Если б только ему поп нанес обиду, может, стерпел бы Василько, но почто ввержен в позор старый Левоник?

Из ворот городка выезжали ловчие. Василько узнал их по сетям и капканам, притороченным к седлам. Он искал взглядом князя, но его не видно. Васильку вспомнились слова Марины: «Нам ли, смердам, жаловаться? От владыки никто не заступит». Все же, как ни тяжко было Васильку сознавать свою безысходность, но не уходил. Пропустив ловчих, в городке не закрыли ворот. Василько подошел ближе. Он хотел войти внутрь, но остановил страх. А вдруг князь пройдет мимо, не узнает?

Пока Василько стоял, теряясь в раздумьях, из ворот появился плотный, с пышной окладистой бородой пожилой ратник. Серый из грубого домашнего сукна кафтан, надетый на нем, еле достигал колен; ратник шел, слегка переваливаясь и так крепко ставя ногу, словно заранее угадывал каждую неровность пути.

В ратнике Василько узнал дворского Клима. Клим, увидев кричника, остановился.

— Василько! — окликнул. — Что ж ты, мастер, по-за городу бродишь, аль забыл дорогу в ворота? — Клим засмеялся.

— Князя Александра Ярославича хочу видеть.

— По-за городу не живет князь, — начал было Клим, но, увидев похудевшее, озабоченное лицо кричника, спросил — Слышно, Василько, и ваш погост не обошли владычные?

— Не обошли. Долгую память оставили.

— Не о том ли князю твоя речь?

— И да и нет. Не о себе хочу молвить, о деде Левонике, о жителях наших, — ответил Василько. — Знаешь ты хитрое искусство Левоника… Нынче не поднимает он головы. Лютовал над мастером владычный поп, зло лютовал. Не заступит князь — сгибнет кричное дело на Мшаге, погаснут домницы, зарастет крапивой и осотом место, где крицы варили.

— Невеселую ты весть молвил, Василько, — сочувственно сказал Клим. — Князь в городке, но собрался он — и все княжие — на ловища в боры. Кони стоят оседланные. Ни князь, никто из ближних княжих не знают тебя…

— Князь меня знает, — перебил Василько Клима. — Как походом противу свеев шли, говорил он со мною.

— Коли так, — сказал Клим, — пойдем в город; не в седле князь, то подойди, спросит — молви слово.

Клим зашагал к воротам, Василько направился следом.

В городе, перед въезжей избой, оседланные кони, около них — дружинники. Князя еще нет — он замешкался в горнице. Велев Васильку ждать на дворе, Клим направился к крыльцу. Но только ступил он на лестницу, навстречу показались Александр и Олексич. Клим поклонился.

— Дозволь, княже, слово молвить.

— Говори! О чем слово?

— Не о себе, княже. Кричный мастер Василько из Медвецкого погосту со Мшаги прибежал в городок. Хочет он сказать тебе о тамошних домниках.

— Василько… Помню мастера. Лихо он со свеями бился и хитро железо кует. Где он?

— Ждет твоего слова.

— Зови!

Александр спустился с крыльца. Клим, отыскав глазами кричника, стоявшего в стороне, у угла клети, поманил его. Василько подбежал и, кланяясь, коснулся рукою земли.

— Рад видеть тебя, мастер, — сказал Александр. — Какою вестью порадуешь? Дымятся ли ваши домницы, много ли секир и копий сковали?

— Прости, княже, не обрадую тебя вестью, — заговорил Василько и, как бы стыдясь взглянуть в лицо князю, опустил голову. — Горе нас посетило…

— Не хворь ли маяла? — спросил Александр, глядя на осунувшееся, с резко обозначившимися скулами, неулыбающееся лицо кричника. — Где твоя удаль? Не узнаю тебя.

— Не о себе пришел говорить я, княже, — Василько поднял голову, ободренный последними словами Александра. — За Левоника, мастера искусного из искусных, прошу. Хвалил ты, княже, хитрое изделие его; велел другим кузнецам ковать секиры, как та, что придумал и сковал дед Левоник. А нынче не шумит у нас горно в кузне и домницы не дымятся. Левоник молвил правду в лицо злодею, за то опозоренный и исхлестанный лежит он…

— От кого позор принял мастер? — опустив брови, Александр строго взглянул на кричника.

— От попа, правителя вотчины владычной.

— Почто о себе молчишь, Василько? — вмешался Клим, дополняя слова мастера. — Люди сказывают, княже, что Василько первым принял позор.

— Правду ли молвил Клим? — Александр взглянул на Василька.

— Правду, княже, — ответил кричник. — Велика нам обида от правителя вотчинного. Деды и прадеды наши вольными жили, вольное и ремесло наше. Нынче земля на Мшаге стала вотчинной, а мы холопами-половниками владычного двора. Платили мы дань Новгороду, нынче всю дань с лихвой велено нести в вотчину.