Сквозь небесное сито весь день моросил

Тусклый, серенький дождик.

Хлопья туч паутиною рваной носились

Над Северным морем…

Мы бегали к морю прощаться —

Смеялись, толкались,

Писали на старых купальных будках

Свои имена,

Махали, как дураки,

Хмурому морю платками…

Итальянец, быть может, завыл бы

От этой бескрайней мглы,

От ив прибрежных, пронизанных мокрою пылью,

От диких скудных песков,—

А мы обнимали глазами серый залив,

Серые будки, нашу серую дачку,

Даже серый, заплеванный грязью забор.

И запах прели:

Сыроежки, промокший вереск, кленовые влажные листья,—

Въелся нам в складки души и портпледов

На долгие годы.

Бутылка пуста, но вино было густо:

Вспомни, закрой глаза и вдохни…

И вот теперь: юг, Прованс — благодать…

Но только небо обложат низкие, круглые тучи,

И синее море станет графитным,

И песок закурится в дюнах,

Свиреля знакомым северным свистом,

А над холмами дымная опустится мгла,

И ветер сырой во всех кустах залопочет,

С усмешкою слушаешь жалобы

Фермеров здешних и рыбаков:

«Ах, какая погода! Какая, сударь, погода!»

В предчувствии долгих дождей душа оживает,

Как белый медведь в осенний холодный день

В своем парижском бассейне…

Даже банки с грибами в лавках местечка

Вдруг стали родными —

А летом глаза на них не смотрели.

Жду не дождусь:

Плеска, журчанья, мокрого блеска коры,

Гулкого плача воды, струящейся с кровли,

Запаха глины размытой,

Улиток, ползущих вдоль липкой скамейки…

Вереск оживший

Сиреневым дымом холмы расцветит,

И бодрая осень

Протянет волнистые пряди тумана

Из Прованса —

К далекой северной дачке…

Русалки в широких матросских штанах

Развинченно бродят по пляжу.

Семейство марсельцев, обнявшись в волнах,

Взбивает жемчужную пряжу…

У будки прилизанный юноша-сноб,

На камень взобравшись отлогий,

Пытается встать для чего-то на лоб,

Мохнатые вскинувши ноги.

Под зонтом, усевшись на клетчатый плед,

Спиной к облакам и заливу

Какой-то соломенно-бронзовый швед

Ест с детской улыбкою сливу.

Вскипает волна — темно-синий удав,

Весь берег в палатках узорных,

И дети, испуганно губы поджав,

На осликах едут покорных…

Но вот из-за бора летит гидроплан,

Косые снижаются лыжи,

Скрежещет гигантской цикадою стан

И вихрем несется все ниже:

Взметнулась снопом водяная межа —

И дамы, собаки и дети

Бегут, спотыкаясь, пища и визжа,

К свалившейся с неба комете.

За пляжем у тихой дремотной луки

Темнеют дорожками сети,—

Пингвинами ходят вдоль них старики

И ноги волочат, как плети.

Носы их багровы, тела их грузны,

На них пояса, как подпруги…

Часами недвижно сидят у сосны,—

Что больше им делать на юге?

А их сыновья, мускулистый народ,

Надвинувши лихо береты,

Играют в шары, наклонившись вперед,

Полуденным солнцем прогреты.

У мола цветные домишки в тени,

Над трубами дым, словно вата.

Не раз рисовали мы в детские дни

Такие домишки когда-то…

Томится густой виноград на стене,

Чуть дышат под окнами шторки,

И кот созерцает, как в сонной волне

Полощатся дынные корки…

На скамьях кружок молчаливых старух —

Красавиц былых привиденья.

Их руки не в силах согнать даже мух,

Иссохшие руки-поленья…

И вдруг повернулись: с курортной черты

Зашла в шароварах наяда,

Гримасой сжимаются дряблые рты

И столько в гримасе той яда,

Что сам Вельзевул, покраснев, как морковь,

Закрылся б плащом торопливо…

Но дева чуть морщит безбровую бровь

И бедрами вертит лениво.

Девчонка-подросток со вздохом глухим

На гостью глядит городскую…

За лесом крылатый корабль-пилигрим

Врезается в синьку морскую.

Дрожит осенний воздух винный.

Бескрайно море. Тишина.

В последний раз на пляж пустынный

Приходит Настя Дурдина.

В воде студеной плещет робко

Порозовевшею стопой…

Опять в Париж — массаж, и штопка,

И суп с перловою крупой.

Бор скован сизой полутьмою,

На каждом камне — Божья кисть…

Но что же делать здесь зимою?

Не камыши ж на пляже грызть.

Она в раздумье полусонном…

Под рокот ласковой воды

Париж не кажется ей лоном

Забот, несчастий и нужды,—