III Гремит мазурка — вся призыв. На люстрах пляшут бусы. Как пристяжные, лбы склонив, Летит народ безусый. А гимназистки-мотыльки, Откинув ручки влево, Как одуванчики легки, Плывут под плеск напева. В передней паре дирижер, Поручик Грум-Борковский, Вперед плечом, под рокот шпор Беснуется чертовски. С размаху на колено встав, Вокруг обводит леди И вдруг, взметнувшись, как удав, Летит, краснее меди. Ресницы долу опустив, Она струится рядом, Вся огнедышащий порыв С лукаво-скромным взглядом… О ревность, раненая лань! О ревность, тигр грызущий! За борт мундира сунув длань, Бледнеет классик пуще. На гордый взгляд — какой цинизм! — Она, смеясь, кивнула… Юнец, кляня милитаризм, Сжал в гневе спинку стула. Домой?.. Но дома стук часов, Белинский над кроватью, И бред полночных голосов, И гул в висках… Проклятье! Сжав губы, строгий, словно Дант, Выходит он из залы. Он не армейский адъютант, Чтоб к ней идти в вассалы!.. Вдоль коридора лунный дым И пар неясных пятна, Но пепиньерки мчатся к ним И гонят в зал обратно. Ушел бедняк в пустынный класс, На парту сел, вздыхая, И, злясь, курил там целый час Под картою Китая. IV С Дуняшей, горничной, домой Летит она, болтая. За ней вдоль стен, укрытых тьмой, Крадется тень худая… На сердце легче: офицер Остался, видно, с носом. Вон он, гремя, нырнул за сквер Нахмуренным барбосом. Передник белый в лунной мгле Змеится из-под шали. И слаще арфы — по земле Шаги ее звучали… Смешно! Она косится вбок На мрачного Отелло. Позвать? Ни-ни. Глупцу — урок, Ей это надоело! Дуняша, юбками пыля, Склонясь, в ладонь хохочет, А вдоль бульвара тополя Вздымают ветви к ночи. Над садом — перья зыбких туч. Сирень исходит ядом. Сейчас в парадной щелкнет ключ, И скорбь забьет каскадом… Не он ли для нее вчера Выпиливал подчасник? Нагнать? Но тверже топора Угрюмый восьмиклассник: В глазах — мазурка, адъютант, Вертящиеся штрипки, И разлетающийся бант, И ложь ее улыбки… Пришли. Крыльцо, как темный гроб, Как вечный склеп разлуки. Прижав к забору жаркий лоб, Сжимает классик руки. Рычит замок, жестокий зверь, В груди — тупое жало. И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь, Она с крыльца сбежала. Мерцали блики лунных струй И ширились все больше. Минуту длился поцелуй! (А может быть, и дольше.) <1922> Пожарный * В гудящем перезвоне Плывут углы и рвы… Летят шальные кони — Раскормленные львы. Пожарный в светлой каске, Усатый кум Пахом, Качаясь в мерной пляске, Стоит над облучком. «Тра-ра! Пошли с дороги!..» Звенит-поет труба. Гремя промчались дроги У самого столба. Блестят на солнце крупы Лоснящихся коней. Вдогонку мальчик глупый Понесся из сеней… Крик баб и визги шавок. Свистки! Галдеж! Содом! На площади у лавок Горит-пылает дом. Кони стали. Слез Пахом… Ну-ка, лестницу живее! Вьются дымчатые змеи… Пламя в бешенстве лихом, Словно рыжий дикий локон Вырывается из окон… Но пожарный наш не трус: Слившись с лестницею зыбкой, Вверх карабкается шибко, Улыбаясь в черный ус. Изогнувшись, словно бес, Возле крыши в люк мансарды Прыгнул легче леопарда И исчез… Дым и пламень… Треск и вой, А внизу Верещит городовой, Люд гудит, как лес в грозу… Свищут юркие мальчишки, Взбудораженные Гришки — И струя воды столбом Лупит в дом! Две минуты — три — и пять… Ах, как долго надо ждать! Из раскрытого окна, Раздвигая дым янтарный, Черный, словно сатана, Появляется пожарный: А под мышкой у Пахома Спит трехлетний мальчик Дема, Прислонясь к щеке усатой Головенкою лохматой… Мать внизу кричит и плачет. Верховой куда-то скачет. Эй, воды, еще — еще! Гаснет пламя. Пар шипящий Встал над домом белой чашей, Хорошо! Переулками сонными едет обратно обоз, Разгоняя бродячее стадо взлохмаченных коз. Кони шеи склонили и пена на землю летит. На последней повозке Пахом утомленный сидит. Над заборами буйно синеет густая сирень, Дым из трубки Пахома струится, как сизая тень… Наклонился Пахом — и слегка покачал головой: Вся ладонь в пузырях… Ничего, заживет, не впервой! Капли пота и сажи ползут по горячей щеке, Кони тихо свернули за церковь к болтливой реке. Солнце вспыхнуло в каске багровой закатной свечой… За амбаром кружит голубок над родной каланчой. <1921> |
