Мухи все картинки засидели, Хлебный мякиш высох и отстал. У окна близ образа висели Пушкин и турецкий генерал. Генерал Федоту был известен, Пушкин, к сожаленью, незнаком. За картуз махорки (я был честен) Я унес его, ликуя, в дом. Мух отмыл, разгладил в старой книжке… По краям заискрилась парча — И вожу с собою в сундучишке, Как бальзам от русского бича. Жил ведь он! Раскрой его страницы, Затаи дыханье и читай: Наша плаха — станет небылицей, Смолкнут стоны, стихнет хриплый лай… Пусть Демьяны, новый вид зулусов, Над его страной во мгле бренчат — Никогда, пролеткультурный Брюсов, Не вошел бы он в ваш скифский ад! Жизнь и смерть его для нас, как рана, Но душа спокойна за него: Слава Богу! Он родился рано, Он не видел, он не слышал ничего… <1920> Памяти Л. Н. Андреева * Давно над равниною русской, как ветер печальный и буйный, Кружил он взволнованной мыслью, искал, и томился, и звал. Не верил проклятому быту и, словно поток многоструйный, Срываясь с утесов страданья, и хрипло, и дико рыдал. С бессонною жаждой и гневом стучался он в вечные двери, И сталкивал смерчи безверья, и мучил себя и других… Прекрасную «Синюю Птицу» терзают косматые звери, Жизнь — черная смрадная яма, костер из слепых и глухих. Мы знали «пугает — не страшно», но грянуло грозное эхо. И, словно по слову пророка, безумный надвинулся шквал: Как буря, взметнулись раскаты кровавого «Красного Смеха», Костлявый и жуткий «Царь-Голод» с «Анатэмой» начал свой бал. С распятым замученным сердцем одно только слово «Россия», Одно только слово «спасите» кричал он в свой рупор тоски, Кричал он в пространство, метался, смотрел, содрогаясь, на Вия, И сильное, чуткое сердце, устав, разорвалось в куски… Под сенью финляндского бора лежит он печально и тихо, Чужой и холодной землею забиты немые уста. Хохочет, и воет, и свищет безглазое русское Лихо, Молчит безответное небо, — и даль безнадежно пуста. <1920> «Ах, зачем нет Чехова на свете!» *
Ах, зачем нет Чехова на свете! Сколько вздорных — пеших и верхом, С багажом готовых междометий Осаждало в Ялте милый дом… День за днем толклись они, как крысы, Словно был он мировой боксер. Он шутил, смотрел на кипарисы И, прищурясь, слушал скучный вздор. Я б тайком пришел к нему иначе: Если б жил он, — горькие мечты! — Подошел бы я к решетке дачи Посмотреть на милые черты. А когда б он тихими шагами Подошел случайно вдруг ко мне,— Я б, склонясь, закрыл лицо руками И исчез в вечерней тишине. <1922> СТИХОТВОРЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ В ЭМИГРАЦИИ И НЕ ВХОДИВШИЕ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ ИЗДАНИЯ ПОЭТА (1920–1932) РУССКАЯ ПЕЧАЛЬ * И. А. Бунину * На виселицы срублены березы. Слепой ордой затоптаны поля — И только в книгах пламенные розы, И только в книгах — русская земля! Поэт-художник! Странная Жар-Птица Из той страны, где только вой да пни… Оазис ваш, где все родное снится, Укроет многих в эти злые дни. Спасибо вам за строгие напевы, За гордое служенье красоте… В тисках растущего, безвыходного гнева, Как холодно теперь на высоте! Шагать по комнате, к окну склоняться молча, Смотреть на мертвые, пустые облака… Не раз, не раз, гася приливы желчи, Дрожала ваша скорбная рука… Когда падет тупое царство низких,— Для всех оставшихся — разбитых и больных — Вы будете одним из самых близких, Одним из самых близких и родных… 1920, октябрь Скорбная годовщина * Толстой! Это слово сегодня так странно звучит. Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово… На наших погостах средь многих затоптанных плит, Как свежая рана, зияет могила Толстого. Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь, Слова отреченья и правды сияли над каждым — Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира Любовь И темная месть отравила томление жажды… Толстой! Это слово сегодня так горько звучит. Он истину больше любил, чем себя и Россию… Но ложь все надменней грохочет в украденный щит И люди встречают «Осанной» ее, как Мессию. |
