Худая женщина застыла на бревне,

У ног — клубок лимонно-желтой шерсти,

В руках — дорожка шарфа…

Глаза на сложенный булыжник смотрят, смотрят,

Как будто пирамидой перед ней

За годы долгие весь груз ее забот

У ног сложили.

Опущенная кисть недвижна и суха,

И зябко ежатся приподнятые плечи,—

Но все же горькая отрада тешит тело:

Короткий роздых, запах вялых трав,

Распахнутые дали над домами

И тишина…

А рядом дочка, пасмурный зверек,

Жестянки тусклые расставив колоннадой,

Дворец осенний строит.

Насупилась… Художники не любят,

Когда прохожие на их работу смотрят.

Дичок мой маленький! Не хмурься — ухожу…

Стекло разбитое блеснуло в кирпичах.

За все глаза сегодня благодарны.

Пустырь молчит. Смотрю с бугра кругом.

Какой магнит нас всех сюда привлек:

Собак бродячих, нищего седого,

Худую женщину с ребенком и меня?

Бог весть. Но это пепелище в этот час

Всего на свете нам милее…

А вот и дар: средь рваных лопухов

Цветет чертополох… Как это слово гулко

Раскрыло дверь в забытые края…

Чей жезл среди Парижа

Взлелеял эти дикие цветы?

Такою совершенной красотой

Над мусором они тянулись к небу,

Что дальний рев сирен с буксирных пароходов

Валторнами сквозь сердце пролетел.

Три цветка,

Лиловых три пушка

В оправе стрельчатых ажурных игол листьев,

Сорвал я осторожно,

Зажал в платок,

И вот — несу домой.

Пусть в уголке на письменном столе

В бокале погостят.

О многом я забыл — как все мы позабыли,—

Они помогут вспомнить.

В переулок — к бурлящей Сене,

Где вода, клокоча, омывает ступени,

Заливая берег пологий,—

Все приходят люди в тревоге:

Рабочий хмурый,

Конторщик понурый,

Озябший старик с ребенком,

Девушка с рыжим котенком…

Слушают грозный гул

Воды, встающей горбом у лапы моста.

У откоса последняя грива куста

Опрокинулась в мутный разгул…

К берегу жмется мертвый буксир,

Бревна несутся в лоснящейся мгле перевалов…

Дойдет ли вода до подвалов?

Хлынет ли в окна мирных квартир?

Поправив пенсне, какой-то седой господин

Отметил мелом на стенке грань колыханий…

Ты, мутное лоно грядущих годин!

Мел мой в руке — но черта роковая в тумане.

Перед витринами каша:

Люди вежливо давят бока,

По-детски смеются взрослые,

Серьезны притихшие дети,

Какой-то младенец внизу

Ползает, мажет ладошкой по стеклам.

Забыты дела — банки, конторы,

Ты словно попал на «Остров беспечности»…

В витринах пухло-курносые куклы

Молят: «Купите! Меня! Меня!»

Изумленные мишки, слоны и пингвины

Таращат на нас стекляшки-глаза.

Вот домик из пряничных плиток,

Вот уютная алая станция

С собачкой в дверях,

Вот хлев с толстяками-барашками…

Все стародавние наши мечты

Коммерсанты собрали в витринах.

Так любо толкаться, глазеть,

Улыбаться вместе со всеми

В теплом потоке людей,

Не думать, забыть хоть на час

О своей оболочке земной

В старомодном пальто,

Прикрытом вареником-шляпой…

К чертям!

В дверях — крутая вертушка.

В стеклянном вихре вонзаешься в зал:

Во все концы,

Во все этажи

Палитра всех попугайских тонов,—

Подарки — подарки — подарки…

Переливы — разливы огней,

Шорох маленьких ног.

Коротышки в пушистых гамашах

Обалдело сияют глазами…

А сбоку их мамы:

Ряды тонконогих газелей,—

В руках и под мышкой пакеты, пакеты…

За пальто меня тянет малыш,

Но я ведь не мама.

И мамы тоже в тревоге:

Где свой? Где чужой?

Где выход? Где вход?

Где сумочка? Где голова?..

Сбитая с ног продавщица —

Бретонско-парижский бутон,—

Как резинку, уста растянула

В устало-любезной улыбке:

«Что вам, сударь, угодно?»

В зеркале наискось вижу,

До чего он беспомощен — этот синьор,

Называемый мною…

Смотрю ошалело вокруг

И выбираю… десть писчей бумаги…

Какая фантазия!

Какой грандиозный размах!

Всю зиму нормандская баба,

Недвижнее краба,

В корсете — кирасой

Сидела за кассой.

И вот сегодня очнулась.

Оправила бюст, улыбнулась,

Сквозь очки

Вонзила свои водяные зрачки

В кипящую солнцем панель,

Отпустила мне фунт монпасье,

И, словно свирель,

Прошептала: «Месье…

Какая сегодня погода!»