Лил гулкий дождь. Вдоль ржавых желобов

Свергались с монотонным плеском струи.

Последний человек, торчавший на углу

С своей столетней неизменной фразой:

«Пальто резиновое, может быть, вам надо?»,

Давно исчез и жалобно храпел

В подвале под тряпичным одеялом…

На мертвой площади в зловещие лари

Врывался вихрь и хрипло в щелях выл.

Гремели вывески. На лужах билась рябь.

Патруль укрылся в банковском подъезде.

Далекие ночные фонари

Перекликались бледными лучами…

По улице шел бритый человек

С портфелем вечным, стиснутым под мышкой.

Косящий дождь, заборы, ребра стен

И плеши луж его не угнетали.

Он был лишь зрителем — как будто перед ним

Чернела четкая, старинная гравюра.

Ему казалось: к этой жизни злой

С войной и голодом, болезнями и грязью

Такой пейзаж подходит до смешного…

Он возвращался от знакомого врача:

Шагая вкось по комнате угрюмой,

Врач говорил ему, что там и сям

В кварталах старых вспыхнули болезни,

Что люди мрут в зловонной тесноте,

Что мало рук, что иссякают средства…

Американец быстро про себя

Перебирал, шагая вдоль заборов,

Кому писать, кто даст и кто не даст,

И как верней беду схватить за глотку.

Он шел к себе — работать до утра,—

Он иногда любил работать ночью…

Но вдруг во тьме среди подъема в гору,

Пять силуэтов заградили путь:

Безмолвная игра. Смысл и без слов был ясен.

Он прыгнул вбок, сжал браунинг в ладони,—

Тьма, пять зверей и ни души кругом…

В портфеле — документы, письма, деньги,

Фонарь проклятый у врача остался,—

А в темноте, увы, плохая драка…

Что ж, надо защищаться. Тусклая луна

Сквозь тучу рваную блеснула вдруг по склону…

Как он упал, увы, не знал он сам,

Кого-то в грудь ногой, как пса, отбросил,

И, лежа на плече в ночной грязи,

Тупую боль в боку вдруг ощутив,

Приподнялся на локте, стиснул рот

И вытянул вперед стальную руку:

Рванулся сноп мгновенного огня,

За ним — другой, и третий, и четвертый…—

Треск разорвал молчание холмов,

Клубком сплелись крик, хриплый стон и брань,

Кого-то волокли в дыру забора —

Поспешный шорох шлепающих ног,

Далекий хруст кустов… и тишина.

Американец вытер влажный лоб,

Встал на колено, быстро чиркнул спичкой:

Рука в крови, портфель пробит ножом,

Бок? Ничего… Саднит, — но так, не очень.

Встряхнулся, встал и медленно пошел

Назад к врачу дорогою пустынной.

«Собаки! Впятером на одного…

Трусливые ночные обезьяны —

Ограбить даже толком не умеют!»

Служанка-полька вышла на звонок

И, на груди придерживая платье,

Невольно отшатнулась: «Матерь Божья!»

И в самом деле странная картина —

Недавний гость их, прислонясь к перилам,

В грязи, как негр, валявшийся в канаве,

Ее же успокаивал глазами

И быстро палец приложил к губам.

В квартире вспыхнула ночная суета,

Склонясь к клеенке узкого дивана,

Врач обнажил темневший кровью бок:

— «Ну, пустяки. Удар был не испанский.

Или, верней, портфель вас спас, мой друг.

Я ведь просил остаться у меня…

Кто по ночам теперь по Вильно рыщет?

Ночные сторожа — и те, забившись в будки,

Рассвета ждут и проклинают ночь».

Американец распрямил колени

И, отдыхая после перевязки,

Ему глазами на пол указал,

Где, колесом раскинув рукава,

Пальто валялось грязное у кресла:

«В кармане трубка и табак. Спасибо».

Сквозь нос пуская пряди голубые,

Под абажур струящиеся вверх,

Гость вдруг привстал и куртку застегнул:

«Я отдохнул. Благодарю — прощайте!»

Врач вспыхнул: «Сумасшедший человек!

Куда же вы? Ей-Богу, странный спорт…»

Американец, одеваясь, усмехнулся:

«Я не игрок, и я в своем уме.

Напрасно вы шумите. Дождь утих…

А те трусливые полночные гиены

Давно рассеялись, поверьте мне, во тьме

И где-нибудь в харчевне за рекой

Дрожат от страха и зализывают раны.

Другие? Что ж… Кто может запретить

Своим путем домой мне возвращаться?»

И, отклонив настойчивые просьбы,

Он вежливо простился, взял фонарь,

По лестнице спустился осторожно

И тою же дорогою обратно

Пошел к себе, спокойный, словно дог.

За окнами осклизлый скат холма.

Размытой глины рваные зигзаги

Сбегали вниз к промокнувшим мосткам.

Рябина реяла уныло на юру.

Колючей проволоки темные узоры

Края холма сетями заплели.

Прильнув к стеклу балконной старой двери,

Пробитой пулями почти у потолка,

Стояла девушка, смотрела в вышину,

На голову седой косматой тучи,

Сердито проплывавшей над оврагом.

У входа в лог, в песчаном углубленье

Три дня уже лежало чье-то тело:

Глухой старик, больной бездомный нищий,

Шел тихо в гору после девяти,—

Он не откликнулся на оклик патруля

И пулей в спину был убит на месте…

Вздохнула девушка, как каждый день вздыхала,

Ей этот холм всю душу измотал.