19 В настывшем угловом покое Еще с утра кипит возня: Обтерли щеткою обои, В голландской печке треск огня. Комод, кушетка — все готово, У двери таз блестит вдали, И сестры с чердака крутого Кроватку детскую снесли. Дом стал ковчегом. Из Калуги Приедет с внучкою свекровь,— Сын где-то пал в боях на юге, Жить стало тяжко, — едут в Псков… Под вечер старенький извозчик Вкатил в ворота. Конь-кащей. Знакомый парень перевозчик Засуетился у вещей. На лестнице веселый грохот: Трещат ступени, скачет пес, И вперемежку плач и хохот, И хриплый лай, и гул колес. Старушку в платьице горошком Ведут к дивану в уголок, А внучка жмется у окошка, Как недоверчивый зверек. 20 Над сундучком стоит Матрена. В руках белеет письмецо, И слезы горечью соленой Кропят распухшее лицо. Людмила робкими глазами Скользит по полкам и стене: Вон над кроватью в узкой раме Солдат плечистый в вышине… Пойти за дядей? Он поможет. Неслышно затворилась дверь. Шипит плита. На жарком ложе Ворчит котел, как добрый зверь. Запели шпоры у порога. Матрена замерла и ждет. «Письмо? От брата? Ранен в ногу… Поставь свечу, что не в живот!.. Ведь он псковской, и фронт их рядом, Отправят в Псков, — ты погоди. И лазарет сейчас за садом,— Хоть каждый день к нему ходи… Не плачь. Все это в нашей силе: Сейчас пойду за справкой в штаб». Ушел и погрозил Людмиле: «Ох, не люблю плаксивых баб!» 21 Синеет сумрак над Великой. Из окон даль — тусклей свинца. Над водяной равниной дикой Вспухают волны без конца. Обоз плетется за обозом. Солдаты давят брюхом кладь, И рыхлый снег, сгрудясь с навозом, Желтит накатанную гладь. Вдали судов понтонных кости Качают мокрый темный мост… Не отрываясь, дядя Костя Все смотрит на обозный хвост… Прошел. За ним, склонившись к крупу, На доски въехал ездовой. На передках, тулуп к тулупу, Трясется дремлющий конвой. Над дальним берегом из штаба Плывет бессонный желтый луч, И месяц трепетно и слабо Скользит по хлябям из-за туч. По саду ветер леденящий Пронесся воющей волной. «Остынет чай!» — Призыв звенящий Поет, как арфа, за спиной. 22 Храпит усталая Матрена, Белея в воздухе пятой. На лавке кот сидит бессонный Перед холодною плитой. Скрипят стропила, стонет крыша, Гудят протяжно провода, Шипит сугроб в балконной нише, На стеклах мерзлая слюда. Деревья прядают и гнутся, Кусты, как руки мертвецов, Вздымают пальцы и трясутся, А снег летит со всех концов… Как будто стаей бесноватой Вся нежить рек, лесов, полей Ворвалась с вьюгою косматой В затишье снеговых аллей… Тревожны голоса глухие. Дымится небо. Ветер лют. Летят, ведут хмельного Вия, Прильнули к стеклам и ревут… Но в доме тихо. Демон снежный Поет-гудит над гранью крыш,— В ответ пьянино звякнет нежно, Да крякнет пол — и снова тишь… 23 Погибло все в шальном разгроме Под наглым красным каблуком… Кто там сегодня в белом доме? Какой звериный «Исполком»? Трещат машинки возле шкапа. Сереют грязные полы. Два-три сознательных сатрапа Обходят рваные столы. На стенах знаком каннибальства Рычат плакаты: «Бей! Убей!» В гостиной — красное начальство, В передней — тысяча скорбей… На кухне грязь и строй бутылок, В чулане пыльный пулемет, В подвале, средь гнилых опилок, Пол странной ржавчиной цветет… В той спальне, где ютились сестры, Свистит раскормленный матрос,— На туалете сеткой пестрой Плевки и пятна папирос. В саду кишат чужие люди: Краснеет револьверный шнур, Чернеют кожаные груди… Зады — с двойным пятном кобур. 24 Иль, может быть, как черный остров, На берегу родной реки Торчит обуглившийся остов, Вздымая грязные куски?.. Над крышей виснет лист железный, Гудит и пляшет на ветру, Да рельсы мощью бесполезной Впились в балконную дыру. Внизу, средь мусорного вала Осколок кухонной плиты… Густой узор людского кала Обвил гирляндой все кусты. Забор исчез. Средь гряд щербатых Лопух разросся, словно спрут, Да одурелые солдаты На пнях подсолнухи грызут. Собаки роются на свалке, Парник без рам осел в воде. Над мертвым домом вьются галки В закатно-огненной руде. Семья?.. Не спрашивай, не думай… Безмерно страшен красный быт: Один лишь домовой угрюмый Всю правду знает и молчит. 1924 Рим |
