* * * Мне жизнь с лицом ее подвижным Бывает больше дорога, Чем косность речи этой книжной, Ее бумажная пурга. И я гляжу в черты живые Издалека, издалека Глухие дали снеговые Меня лишили языка. Я из семейства теплокровных, Я не амфибия, не гад, Мои рефлексы — безусловны, Когда меня уводят в ад. Ни вдохновительный звоночек, Ни лицемерный метроном Не извлекут слюны из строчек, Привыкших думать о живом. МАРТ
То притворится январем, Звеня, шурша, хрустя, И льдом заклеивает дом, Нисколько не шутя. То он в обличье февраля, Закутанный в пургу, Свистя, выходит на поля, И вся земля в снегу. То вдруг зазвякает капель Среди коньков и лыж Как будто падает апрель, Соскальзывая с крыш. Нет, нам не открывает карт Игра календаря. Таким ли здесь встречала март Московская заря? * * * Я падаю — канатоходец, С небес сорвавшийся циркач, Безвестный публике уродец, Уже не сдерживая плач. Но смерть на сцене — случай редкий, Меня спасет и оттолкнет Предохранительная сетка Меридианов и широт. И до земли не доставая И твердо веря в чудеса, Моя судьба, еще живая, Взлетает снова в небеса. * * *[70] Она никогда не случайна — Речная полночная речь. Тебе доверяется тайна, Которую надо сберечь. Укрыть ее в склепе бумажном, В рассказы, заметки, стихи, Хранящие тайну отважно До самой последней строки. Но это еще не открытье, Оно драгоценно тогда, Когда им взрывают событья, Как вешняя злая вода. Когда из-под льда, из-под спуда, Меняя рельеф берегов, Вода набегает, как чудо Расплавленных солнцем снегов. * * * Кто верит правде горных далей, Уже укрывшихся во мгле, Он видит были до деталей В увеличительном стекле. И в смертных датах, в грустных числах Сквозь камень, будто сквозь стекло, Он ищет хоть бы каплю смысла, Каким оправдывалось зло. И щеголяет отщепенством, Прикрыв полою пиджака Тетрадку, где с таким блаженством Его свирепствует тоска. * * * Зачем я рвал меридианы? К какой стремился широте? Тесны полуночные страны Окрепшей в холоде мечте. Я снова здесь. Но нет охоты Тому, кто видел горный край, Считать московские долготы За чье-то счастье, чей-то рай… * * * От солнца рукою глаза затеня, Седые поэты читают меня. Ну что же — теперь отступать невозможно. Я строки, как струны, настроил тревожно. И тонут в лирическом грозном потоке, И тянут на дно эти темные строки… И, кажется, не было сердцу милей Сожженных моих кораблей… 1940–1956 СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В «КОЛЫМСКИЕ ТЕТРАДИ» * * *[71] Модница ты, модница, Где ты теперь? Как живется, ходится, Гуляется тебе? По волнам бегущая Через все моря, Любимая, лучшая, Милая моя. В море ли, на острове, В горе ли, в беде — Платья твои пестрые Видятся везде. Следом горностаевым Прыгаешь в снегах, Со снежинкой, тающей На сухих губах. Брезгуя столицами, В летнюю грозу Скачешь синей птицею По ветвям в лесу. И на перьях радуга, И в слезах глаза… Повидаться надо бы Донельзя — нельзя! вернутьсяСтихотворение написано в 1956 году в поселке Туркмен Калининской области. Входит в «Колымские тетради». вернутьсяКомментарий автора: «Модница» датирована 1940 годом, но это — датировка условная. Я уехал из Москвы в 1937 году, а получил возможность одиночества — главного условия творческой работы — лишь в 1949 году. Все написанное мною до того времени не записано. Были ли отдельные строфы, строки стихами я сказать не могу. Я пытался кое-что заучить, запомнить, но оказалось, что это — напряженная работа, ничего в памяти не осталось. Все было тут же стерто более важными для меня, более яркими впечатлениями, при встрече с которыми искусство отходило на второй план, не могло укрепиться в мозгу. Иногда в памяти кое-что воскресало, после 1949 года. Воскресли стихотворения «Игрою детской увлеченный.» и «Модница», которую я очень приблизительно отношу к 1940 год. От этих четырнадцати лет осталось несколько десятков стихотворений, может быть, сотня, не более. Мне было бы крайне любопытно — не важно, а любопытно — перечесть эти стихи, но сделать это — невозможно. Все безнадежно утрачено и никогда не воскреснет. вернутьсяЗаписано в 1949 году на ключе Дусканья в первую же тетрадку, которую я сшил из оберточной бумаги. Но написано несколько лет ранее и случайно хранилось в памяти — утратилось другое бесследно, гораздо более важное, значительное и дорогое для меня — так мне это запомнилось при забывании, при потере на снегу. Где было потеряно, что потеряно? На эти вопросы ответить нельзя. А потеряно — безвозвратно. Поднять те пласты, где все это находилось и терялось, — у меня нет сил. А вот «Игрою детской увлеченный…» — слабое по существу стихотворение — в памяти почему-то осталось. И важности для меня эго стихотворение не представляло и не представляет. А заглянул я в свои «Колымские тетради», вывезенные с Дальнего Севера таким чудесным образом в 1951 году, — «Игрою детской увлеченный…» там есть. |
