* * * С годами все безоговорочней Суждений прежняя беспечность, Что в собранной по капле горечи И есть единственная вечность. Затихнут крики тарабарщины, И надоест подобострастье, И мы придем, вернувшись с барщины, Показывать Господни страсти. И, исполнители мистерии В притихшем, судорожном зале, Мы были то, во что мы верили, И то, что мы изображали. И шепот наш, как усилителем Подхваченный сердечным эхом, Как крик, ударит в уши зрителя, И будет вовсе не до смеха. Ему покажут нашу сторону По синей стрелочке компаса, Где нас расклевывали вороны, Добравшись до живого мяса, И где черты ее фантазии, Ее повадок азиатских Не превзошли ль в разнообразии Какой-нибудь геенны адской. Хранили мы тела нетленные, Как бы застывшие в движенье, Распятые и убиенные И воскрешенные к сраженьям. И бледным северным сиянием Качая призрачные скалы, Светили мы на расстоянии Как бы с какого пьедестала. Мы не гнались в тайге за модами, Всю жизнь шагая узкой тропкой, И первородство мы не продали За чечевичную похлебку. И вот, пройдя пути голгофские, Чуть не утратив дара речи, Вернулись в улицы московские Ученики или предтечи. КОПЬЕ АХИЛЛА Когда я остаюсь один, Я вышибаю клином клин, Рисую, словно не нарочно, Черты пугающих картин, Недавно сделавшихся прошлым. Былые боли и тщеты Той молчаливой нищеты Почти насильно заставляю Явиться вновь из темноты Глухого призрачного края. И в укрепленье чьих-то воль Здесь героическую роль Всему дает воспоминанье, Что причиняло раньше боль. Что было горем и страданьем. А мне без боли нет житья, Недаром слышал где-то я, Что лечит раны за могилой Удар целебного копья — Оружья мертвого Ахилла. ПЕРСТЕНЬ Смейся, пой, пляши и лги, Только перстень береги. Ласковый подарок мой Светлою слезой омой. Если ты не веришь мне, При ущербной злой луне Палец с перстнем отруби, В белый снег пролей рубин. И, закутавшись в туман, Помни — это не обман, Не закрыть рассветной мглой Ненаглядный перстень мой. Проведи перед лицом Окровавленным кольцом И закатный перстня цвет Помни много, много лет. УТРО СТРЕЛЕЦКОЙ КАЗНИ[14]
В предсмертных новеньких рубахах В пасхальном пламени свечей Стрельцы готовы лечь на плаху И ожидают палачей. Они — мятежники — на дыбе Царю успели показать Невозмутимые улыбки И безмятежные глаза. Они здесь все — одной породы, Один другому друг и брат, Они здесь все чернобороды, У всех один небесный взгляд. Они затем с лицом нездешним И неожиданно тихи, Что на глазах полков потешных Им отпускаются грехи. Пускай намыливают петли, На камне точат топоры. В лицо им бьет последний ветер Земной нерадостной поры. Они с Никитой Пустосвятом Увидят райский вертоград. Они бывалые солдаты И не боятся умирать. Их жены, матери, невесты Бесслезно с ними до конца. Их место здесь — на Лобном месте, Как сыновьям, мужьям, отцам. Твердят слова любви и мести, Поют раскольничьи стихи. Они — замес того же теста, Закваска муки и тоски. Они, не мудрствуя лукаво, А защищая честь и дом, Свое отыскивают право Перед отечества судом. И эта русская телега Под скрип немазаных осей Доставит в рай еще до снега Груз этой муки, боли всей. В руках, тяжелых, как оглобли, Что к небу тянут напослед, С таких же мест, таких же лобных, Кровавый разливая свет. Несут к судейскому престолу Свою упрямую мольбу. Ответа требуют простого И не винят ни в чем судьбу. И несмываемым позором Окрасит царское крыльцо В национальные узоры Темнеющая кровь стрельцов. вернутьсяНаписано на Колыме, на ключе Дусканья, летом 1949 года. Одно из первых записанных мной тогда стихотворений. Вместе с «Боярыней Морозовой», «Данте» — это поиски аналогии к историческим образам прошлого, выражение симпатий и антипатий на историческом материале и в то же время проверка на себе: годятся ли те герои для меня? Или для меня годятся только деревья, скалы, река? Я получил диплом фельдшера, получил право лечить и, что еще более важно, получил право на одиночество. Я стал записывать стихи. Каждый грамотный человек держит в памяти большое количество стихотворений, чужих стихов самого разного тона. В зависимости от потребности, от состояния души, память поднимает в сознании то одну строфу, то другую. И дело ограничивается чтением наизусть знакомых отрывков, которые понадобились настроению. Пушкин ли это, Фет, Пастернак или Некрасов — это все равно. Если же чувство не находит отклика в чужих стихах, не находит выхода в чужих стихах — пишутся свои… Это — один из элементарных законов творчества. «Утро стрелецкой казни» — одно из первых записанных мной тогда стихотворений. Я отправлял «Стрельцов» — и в письмах и включил его в «Первую колымскую тетрадь», «Синюю тетрадь», которая была вручена мной Пастернаку 13 ноября 1953 года в Лаврушинском переулке в Москве. Есть развернутый вариант этого стихотворения (он есть в «Синей тетради»). Но для «Огнива» я давал первоначальный колымский текст. В «Огниво» это стихотворение не попало. Мне был предложен выбор: «Боярыня Морозова» или «Утро стрелецкой казни», и я остановился на «Боярыне Морозовой». «Утро стрелецкой казни» вошло только в сборник «Дорота и судьба» в своем первоначальном варианте. вернутьсяСтихотворение написано в 1950 году на Колыме, как и «Утро стрелецкой казни», попавшее в сборник «Дорога и судьба». Кроме северных пейзажей, кроме многоцветного и многоформенного разнообразия камня, серебристых русских рек, багровых болот, внимание автора моей биографии обращается на русскую историю. В русской истории наибольшую твердость, наибольший героизм показали старообрядцы, раскольники. Вот о них-то и написана «Боярыня Морозова», о них-то и написано «Утро стрелецкой казни» и моя маленькая поэма «Аввакум в Пустозерске». Входит в «Колымские тетради». |
