Сентябрь-октябрь 1910 (1917) «Идут часы, и дни, и годы…» Идут часы, и дни, и годы. Хочу стряхнуть какой-то сон, Взглянуть в лицо людей, природы Рассеять сумерки времен... Там кто-то машет, дразнит светом (Так зимней ночью, на крыльцо Тень чья-то глянет силуэтом, И быстро спрячется лицо). Вот меч. Он – был. Но он – не нужен. Кто обессилил руку мне? — Я помню: мелкий ряд жемчужин Однажды ночью, при луне, Больная, жалобная стужа, И моря снеговая гладь... Из-под ресниц сверкнувший ужас — Старинный ужас (дай понять)... Слова? – Их не было. – Что ж было? Ни сон, ни явь. Вдали, вдали Звенело, гасло, уходило И отделялось от земли... И умерло. А губы пели. Прошли часы, или года... (Лишь телеграфные звенели На черном небе провода...) И вдруг (как памятно, знакомо!) Отчетливо, издалека Раздался голос: Ессе homo! [21]Меч выпал. Дрогнула рука... И перевязан шелком душным (Чтоб кровь не шла из черных' жил), Я был веселым и послушным, Обезоруженный – служил. Но час настал. Припоминая, Я вспомнил: Нет, я не слуга. Так падай, перевязь цветная! Хлынь, кровь, и обагри снега! 4 октября 1910 «Знаю я твое льстивое имя…» Знаю я твое льстивое имя, Черный бархат и губы в огне, Но стоит за плечами твоими Иногда неизвестное мне. И ложится упорная гневность У меня меж бровей на челе: Она жжет меня, черная ревность По твоей незнакомой земле. И, готовый на новые муки, Вспоминаю те вьюги, снега, Твои дикие слабые руки, Бормотании твоих жемчуга. 18 ноября 1910 «В неуверенном, зыбком полете…» В неуверенном, зыбком полете Ты над бездной взвился и повис. Что-то древнее есть в повороте Мертвых крыльев, подогнутых вниз. Как ты можешь летать и кружиться Без любви, без души, без лица? О, стальная, бесстрастная птица, Чем ты можешь прославить творца? В серых сферах летай и скитайся, Пусть оркестр на трибуне гремит Но под легкую музыку вальса Остановится сердце – и винт. Ноябрь 1910 Стихотворения 1911 года «В огне и холоде тревог…» В огне и холоде тревог — Так жизнь пройдет. Запомним оба, Что встретиться судил нам бог В час искупительный – у гроба. Я верю: новый век взойдет Средь всех несчастных поколений. Недаром славит каждый род Смертельно оскорбленный гений. И все, как он, оскорблены В своих сердцах, в своих певучих. И всем – священный меч войны Сверкает в неизбежных тучах. Пусть день далек – у нас всё те ж Заветы юношам и девам: Презренье созревает гневом, А зрелость гнева – есть мятеж. Разыгрывайте жизнь, как фант. Сердца поэтов чутко внемлют, В их беспокойстве – воли дремлют, Так точно – черный бриллиант Спит сном неведомым и странным, В очарованья бездыханном, Среди глубоких недр, – пока В горах не запоет кирка. Январь 1911 (6 февраля 1914) «Когда мы встретились с тобой…» Когда мы встретились с тобой, Я был больной, с душою ржавой. Сестра, сужденная судьбой, Весь мир казался мне Варшавой! Я помню: днем я был «поэт», А ночью (призрак жизни вольной!) — Над черной Вислой – черный бред... Как скучно, холодно и больно! Когда б из памяти моей Я вычеркнуть имел бы право Сырой притон тоски твоей И скуки, мрачная Варшава! Лишь ты, сестра, твердила мне Своей волнующей тревогой О том, что мир – жилище бога, О холоде и об огне. Январь 1911 (8 марта 1915) «О, как смеялись вы над нами…» О, как смеялись вы над нами, Как ненавидели вы нас За то, что тихими стихами Мы громко обличили вас! Но мы – всё те же. Мы, поэты, За вас, о вас тоскуем вновь, Храня священную любовь, Твердя старинные обеты... И так же прост наш тихий храм, Мы на стенах читаем сроки... Так смейтесь, и не верьте нам, И не читайте наши строки О том, что под землей струи Поют, о том, что бродят светы... Но помни Тютчева заветы Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои... Весна 1911 (6 февраля 1914) «Да. Так диктует вдохновенье:…» Да. Так диктует вдохновенье: Моя свободная мечта Всё льнет туда, где униженье, Где грязь, и мрак, и нищета. Туда, туда, смиренней, ниже, — Оттуда зримей мир иной... Ты видел ли детей в Париже, Иль нищих на мосту зимой? На непроглядный ужас жизни Открой скорей, открой глаза, Пока великая гроза Всё не смела в твоей отчизне, — Дай гневу правому созреть, Приготовляй к работе руки... Не можешь – дай тоске и скуке В тебе копиться и гореть... Но только – лживой жизни этой Румяна жирные сотри, Как боязливый крот, от света Заройся в землю – там замри, Всю жизнь жестоко ненавидя И презирая этот свет, Пускай грядущего не видя, — Дням настоящим молвив: нет! |
