Элли

ДВАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

Все было очень розовым. Нет, не так. Если бы это было действительно так, мне, может, и понравилось бы. Это ощущалось бы, как клубничные леденцы или яркие цветы, которые я видела повсюду, когда папа возил нас на Средиземное море. Но это… было на полшага выше полного ничто.

— Тебе нравится? — спросила мама, сжимая руки, будто выжимала из них воду. Хотя она этого почти никогда не делала. Или вообще никогда.

Я оглядела комнату, вчитываясь в каждую деталь: тяжелые шторы с волнистыми краями — дизайнер сказал, что это «фестоны», но мне это только картошку в мундире напомнило — и плюшевое одеяло с бледно-розовыми цветочками. Этот розовый был повсюду. Но это был единственный цвет, который мне достался. Один шаг выше пустоты.

— Красиво, — прошептала я. Просто это было… не мое.

Мамины плечи опустились, и я почувствовала себя последней сволочью. Она подошла ближе и обняла меня одной рукой.

— Я старалась, — прошептала она.

Я сжала губы в тонкую линию. Я научилась это делать — сжимать рот так крепко, чтобы все мои правды не вырвались наружу. Чтобы не разлились, как нефть в море.

— Все нормально.

Когда дизайнер спросила, чего я хочу от своей новой комнаты, я ответила — радугу. Папа похоронил эту идею быстрее, чем я успела моргнуть.

— В нашем доме не будет этого идиотизма. Это не то, что выбирают люди с положением, — сказал он.

Дом. Вот где был настоящий идиотизм. В этом пентхаусе с видом на Центральный парк не было ничего домашнего — это я знала точно.

Я бывала в местах, которые ощущались как дом. Квартира моей подруги Кейт в Бруклине — там было полно хаоса и света. Ее мама-художница разрешала рисовать на стенах в спальне. А мне даже постер повесить не позволяли.

— Мне очень нравится подоконник, — сказала я, потому что это было правдой. Я выскользнула из маминых объятий — не могла одновременно нести свою обиду и ее боль. Перешла к лавке у окна, обитой той же розовой тканью с цветами, что и постель.

Я хотела залить комнату яркими красками. Чем ярче — тем лучше. Но хотя бы окно осталось.

Я прислонилась к подушкам, уткнулась лбом в стекло и увидела парк — наш с Линком побег. Хотя теперь он там бывал редко. Он уже в выпускном классе, почти на свободе. А я… останусь здесь. Одна.

Мама подошла ко мне, тоже уставившись в парк, будто и сама хотела найти там свободу. Но она теперь почти не выходила на улицу. Будто это причиняло боль.

Иногда мне казалось, что она тает на глазах, становится призраком, которого я могу видеть лишь в редкие моменты.

Ее пальцы мягко перебирали мои волосы — они постоянно меняли цвет, в зависимости от света. В основном они были светло-каштановыми с блеском золота, но иногда в них вспыхивали рыжие искры. Мама называла их волшебными.

— Скучно, да? — спросила она.

Я удивленно подняла брови, глядя на нее.

Мамины губы чуть тронула улыбка:

— Можешь быть честной. Ни единого настоящего цвета. А моя девочка — это радуги.

В груди сжалось. Вдруг захотелось плакать. Не потому что грустно, а потому что я вспомнила, как это — чувствовать, что мама меня видит. Что она на моей стороне.

— Я что-нибудь пролью, и папа разозлится, — пробормотала я.

Мама поджала губы.

— Знаешь что? Думаю, пора внести кое-какие изменения. Я видела в магазине неподалеку радужное одеяло. Купим его и подушки. Думаю, с цветочными шторами и сиденьем у окна будет отлично смотреться.

— Правда? — спросила я, в голос просочилась надежда. Мама почти никогда не шла против воли папы.

Ее бледно-зеленые глаза, такие же, как у меня, вспыхнули — словно в них проснулась жизнь. И немного борьбы.

— Думаю, нам стоит нарисовать радугу на стене. Над кроватью.

У меня отвисла челюсть.

— Нарисовать радугу на стене?

Из ее горла вырвался смешок.

— Что, боишься испачкаться?

Я вскинула подбородок:

— Никогда. Я не такая, как папа, не боюсь делать что-то своими руками.

Мамины руки метнулись вперед, и она защекотала меня в бока.

— Уверена? А вдруг испачкаешься в радужные брызги?

Я завизжала, откинувшись на кровать, и завертелась, пытаясь вырваться.

— Я тебя сама в радугу вымажу!

Из коридора донесся хохот, чуть более низкий, чем в прошлом году. Мой старший брат выглядел почти взрослым. Он окреп от хоккея — играл в местной лиге, несмотря на раздражение папы — и у него уже появлялась темная щетина. Старшая сестра Кейт, Анджелина, говорила, что у него «мечтательные» глаза. Фу.

— Угрозы радугами. Берегись, мам, — сказал Линк с блеском в глазах.

Мама улыбнулась ему — той самой улыбкой, которой я не видела уже много месяцев.

— Я справлюсь, — сказала она и, распрямившись, усадила меня. — Мы собираемся нарисовать радугу над кроватью Элли. Поможешь?

Линк удивленно вскинул брови, но тут же его лицо омрачилось, и он быстро надел улыбку.

— Я за.

— Как бы не так, — раздался новый голос из коридора.

Это был не крик. Нет, он никогда не кричал. Но в этом голосе было что-то, от чего у меня сжался живот. Потому что папины наказания были не обычными. Он не бил и не запрещал телевизор. Он отбирал самое дорогое.

Кружок, который ты любишь. Книги. Подругу. И заменял на то, что, по его мнению, «приличной девочке» нужно. То, что я ненавидела. Моя жизнь каждый раз становилась чуть теснее.

Папины темные глаза блеснули, и Линк тут же шагнул вперед, встал между нами и им. Щека у папы дернулась в знакомом ритме — я давно научилась следить за этим. Это был мой сигнал — беги и прячься.

Будто Линк прочел мои мысли — он крепче обнял меня и придвинулся к маме. Готовясь.

Один уголок рта у папы дернулся — в усмешке, как у злодея из мультика.

— Как благородно.

Линк зло сверкнул глазами:

— Необязательно быть козлом только потому, что твоя шестилетняя дочь ведет себя как ребенок.

Папа сделал всего шаг, но от него я вздрогнула. Он уставился на Линка.

— Это я тебя содержу. Одежда, учеба, этот дом — все это исчезнет в одну секунду, если я захочу.

Линк сжал челюсть, черты лица стали резче.

— А ты, — процедил папа, повернувшись ко мне. — Я трачу тысячи долларов на оформление твоей комнаты, а ты хочешь все испортить детскими каляками?

Ноги у меня задрожали. Было так много, что хотелось сказать. Я не просила этих тысяч и дизайнеров. Я просто хотела, чтобы комната была… моей.

— Невоспитанная девчонка, — рявкнул он.

— Филип, — выдохнула мама, когда я заплакала.

— Жалкая, — пробормотал он.

— Хватит! — рявкнул Линк, поднимая меня на руки.

Я уткнулась лицом ему в шею, пытаясь спрятать слезы.

Отец фыркнул с отвращением:

— Слабачка. Вся в мать.

— Филип, — прошептала мама. — Давай обсудим это наедине.

— Мам, не надо, — сказал Линк, голос его был натянут, как струна.

— Все нормально, — попыталась она его успокоить. Но я услышала ложь. Я уже умела это — слышать, как голос меняется, становится чуть выше, чуть острее, когда в нем нет правды.

— Ненормально, — процедил Линк.

Он хотя бы был честен. Линк никогда не прятал, что чувствует. У него все было на лице, в голосе, в словах.

— Позаботься об Элли, — прошептала мама, направляясь к двери, зная, что отец последует за ней.

Когда они вышли в коридор, до меня донеслись его гневные слова. Злые, как удары, рубящие по ней одно за другим. Угрозы, которые заставляли ее снова и снова подчиняться. Иногда он казался хуже любого злодея из моих книжек. Потому что был умнее. И у нас, в отличие от сказок, добрые не побеждали.

Отцовская жестокость заставила меня разрыдаться еще сильнее. Линк опустился с нами на край кровати, его рука двигалась по моей спине.

— Все хорошо, Эл Белл. Все наладится.

— Неправда, — всхлипнула я, сквозь рыдания прорвались слова. — Мне не стоило ничего говорить. Это моя вина, КонКон. Надо было лучше врать.