— А кто тогда разбил тебе голову?

— Попросил — и разбили, — ухмыляется тот. — Я прямо сказал — чтоб кожу содрали да и всё, чтоб сильно бить не смели. И что если не послушаются, то им же хуже — их найдут и порешат, и дело с концом. Зато ни одного вопроса, и лекарь господский лечит, и на кухне кормят! А как я услышал, что вдова господина Гаспара вернулась, так сразу понял — надо успевать, а то мало ли, где она была всё это время! Как вылезла из ловушки и кто её прятал!

— Я её прятал. Некроманты могут найти хоть кого и вывести из любой ловушки. Почему ты хотел убить её, а свалить всё на баронессу Клион?

— Потому что нечего ей деньгами ворочать, будто так и надо! Будто баба что-то в этом понимает!

Где-то сбоку хрюкнул в кулак управляющий Виктории. О да, ничего не понимает.

— И ради кого же ты старался? Кто должен был поучить деньги?

— Так племянник же! Он бы потом королю в ножки поклонился, и король отдал бы ему все денежки и все дома и всё прочее имущество! Он чист, он своими ручками ничего не делал, и он единственный наследник! Он не убивал вдову господина Гаспара, его рядом не было!

Надо же. Племянник. Чем взял этого стервеца, интересно.

— А когда был убит сам господин де ла Шуэтт? — нервно спросил Ренель.

— Кто же тогда убил Гаспара де ла Шуэтта? — интересуется Эмиль.

— Так я ж и нанял, и так, чтоб чисто! Кучера купили, он согласился молчать за деньги, сбежать с места убийства, ну в лесу его и порешили, там и закопали. Жаль, вдову сразу не добили, думали, не выживет, живучая оказалась.

Дальше Эмиль расспрашивал о деталях — как готовили покушение на Гаспара де ла Шуэтта, кто ходил в подручных у кучера Люшё, и всё выходило, как он себе и представлял — много нанятых на один раз людей, часть которых знали только одно своё дело и не видели общей картины, а тех, кто знал больше, сразу убили и закопали. И выходило, что сначала ему удалось обмануть самого Гаспара и заполучить его кошель с золотом, а когда золото Гаспара закончилось, то нужно было добывать деньги.

— Кто давал деньги? Их ведь нужно много?

— Хватало. Сначала были, а потом добывали у сестры господина Гаспара, она безмозглая, ей сказали, что брат её мужа голодает, она и разжалобилась. А вдова господина Гаспара дура, была готова платить за подружку. Так что её убивали за её собственные денежки, вот так!

Если бы этот… этот не был уже мёртв, Эмиль бы убил его ещё раз. Задушил щупальцем. Он слышал, что это больно и мучительно. Потому что… ну да, большинство работавших на Люшё оборванцев он вычислил, и после вместе с Ренелем их переловили, но тех оборванцев в самом деле оказалось нездорово много, и каждый знал только о своей части всего дела. А о том, кто и как убивал Гаспара де ла Шуэтта, не знал никто — видимо потому, что всех, кто мог хоть что-то сказать, просто убили.

— Кто ещё участвовал в убийстве Гаспара де ла Шуэтта? Ты, те, кого ты убил, и кто ещё? Кто убивал?

— Никто, — отрезал Люшё. — Больше не убивал никто.

— Значит, ступай туда, куда положено, и пускай там тебе достанется по заслугам и по дороге, и на месте, — Эмиль сжал кулак и опустил руку, и только сейчас понял, что та рука ничего не чувствует.

Вообще не обязательно было её держать всё время, но он просто позабыл. Увлёкся.

Только он добавил пару слов к традиционной формуле. И увидел, да и прочие маги, наверное, тоже увидели — колеблющуюся тень, всё ещё связанную с телом Люшё, словно подхватили другие тени. Они выбирались откуда-то из-под него, видимо — проход открылся там. Схватили и поволокли. До него что-то дошло, он тихонько завыл… Эмиль на самой грани слуха различил этот полный небывалого страха вой. Тени втянулись обратно, вой затих. Эмиль запечатал раскрытый проход.

— Ренель, забирайте падаль к себе, — командовал меж тем Саваж. — Племянника, сдаётся мне, тоже нужно под стражу, мало ли?

Племянник, барон Клион-сюр-Экс, стоял столбом и как будто вообще ничего не понимал. Что, им управляли опытные кукловоды? Кажется, так. Баронесса попыталась по своему обыкновению кричать, но её никто не стал слушать. Тело забрали, барона увели, баронессу выставили за порог вместе со слугами и сундуками.

— Господин граф, господин Валеран. Взгляните на яд, что это за за дрянь? И на отравленную свечу.

Оба только кивнули — возражений не нашлось.

И можно наконец пойти и узнать, как там Виктория.

Я проснулась, и сразу поняла, что — в родной своей постели. Нигде не в гостях, а у себя. Где нужно, мягко, где нужно, длинно, где нужно, прохладно. И что у нас тут было? И вообще было ли, или мне привиделось?

Честно сказать — ощущала я себя странно. Вообще я уже успела сродниться со своей здешней силой — почти за год-то, уж всяко время было. Теперь же мне отчего-то вспомнились самые первые дни после того, как я накормила Эдмонду жабами. Как будто внутри снова что-то гнездится и бродит, если закрыть глаза, так и голова слегка кружится.

Поэтому я чуть приоткрыла их, увидела, что свет мягкий, снаружи, очевидно, ночь, никаких свечей, только магические огни, и разные — золотистые и серебристые. И заодно вспомнила, как сама вытворила нечто странное не пойми какого цвета — и не обычное, и не некромантское. Ладно, сил мало, тратить не буду, закрою глаза.

Тихие голоса доносились откуда-то от дальней стены, и я с ходу не сообразила, что это за голоса. Не Мари с Жанной, кто-то другой. И вроде как их там много. Несколько. Ладно, если всё тихо, то и я пока шевелиться не буду. Не хочется, если честно.

Вдох, выдох — и я вспоминаю, что вообще было. Эдмонду и её претензии, свечу, от которой першило в горле, воду, в которой растворили яд. Что, я снова чуть не отдала концы? Не нужно превращать это в привычку, да?

А дальше воспоминания приходят и накрывают. Наш разговор с Викторьенн… в таким месте, куда не вдруг попадёшь, да и не нужно туда никому попадать, наверное. Её грустный рассказ о жизни — вот ведь, только пожалеть и поплакать, и ничего больше. Ладно я — мне много что довелось до болезни, и кое-что во время. А ей?

Я понимаю, что вопрос «за что» совершенно бессмысленный. Вспоминаю её слова — о том, что господин Валеран вернул бы её, да она сама не захотела. Устала? Не верила? Утратила надежду? Опасалась, что не справится? Уже не важно, наверное.

А дальше неожиданно пришли воспоминания… только это были вовсе не мои воспоминания, в смысле — не Вики Мирошниковой, прожившей год без трёх месяцев в теле Викторьенн де ла Шуэтт. И я смотрела и дивилась.

Вот Ор-Сен-Мишель и господин Антуан — молод и силён, он подхватывает на руки… меня? О нет, кроху Викторьенн. И несёт на улицу, показывать — какого пони он ей купил. Мельком вижу лицо дамы, одетой не как прислуга — суровое, с поджатыми губами. Наверное, это госпожа Аделин. Викторьенн привыкла к её суровости, а мне всё это видится совершенно ненормальным.

Монастырская школа — белые коридоры, спальня на десяток девочек, рядом Тереза — такая же маленькая, как я, то есть как Викторьенн. Смеётся совершенно так же, как сейчас, и плачет — тоже. Чаще смеётся.

Уроки у строгих наставниц, книги, стихи. Да, Тереза же говорила, что Викторьенн любила стихи. И читать чужие, и складывать свои. И у неё неплохо выходило… пока она оставалась в школе. Потому что жизнь её складывалась безоблачно, и самым большим горем оказывались плохие отметки, выговоры наставников — за то, что слишком много мечтает и не слушает урока, что зазевалась, что плохо застелила постель, что допустила помарку в письменной работе. Но это ж так, можно пережить. И улыбаться вместе с Терезой дальше.

Настоящим горем стала смерть отца — и Викторьенн долго плакала украдкой, потому что если вдруг горестные мысли одолевали её посреди занятия, то строгие наставники не ограничивались словами. Ей доставалось и линейкой по пальцам, и постоять в углу на коленях, и посидеть в запертой келье без обеда и ужина. Поэтому — украдкой. Но время шло, слёз становилось меньше, улыбок — больше, и жизнь представлялась в целом хорошей.