– А ну, перекладывай… барышня, вы б няню-от отпустили?

Устя сообразила, что до сих пор Дарёну поддерживает одной рукой за грудь, второй за спину, сердцу биться помогает, и головой покачала. Руку одну убрала, второй няню за запястье перехватила. Веточка нагревалась, аж ладонь жгло!

– Нет! С ней пойду!

– Вот и хорошо, вот и идите. А мы покуда тут закончим, – пропел Фёдор. Жажда крови возвращалась на свое место, вытесняя слова Устиньи. – А ну, скидывай одежду, грязь подзаборная!

Устинья бросила в сторону Михайлы только один взгляд. Больше себе и движения ресниц не позволила.

Да, это был он.

Те же светлые кудри, те же зеленые глаза, смазливое лицо… все сенные девки по этим глазам вздыхали, слезы лили, да и боярышни некоторые, не без того.

Девок Михайла портил без счета. Вроде как и ублюдков у него штук двадцать бегало. А с боярышнями всегда был приветлив, любезен… правда, как припомнила сейчас Устя, девок он предпочитал рыжих.

Гадина!

Да пусть тебя хоть тут с грязью смешают! Не пожалею!

И отвернулась, не замечая, каким светом полыхнули зеленые глаза ей вслед. И тут же погасли, потому что Михайла покорно встал на колени и принялся разоблачаться.

До голого тела. Бросая ветхую одежонку прямо себе под ноги. А что?

Бросишь в сторону, так тут же упрут, что он – людей не знает? Сам такой!

– Смотри, боярин! Нет на мне вины! В том и крест поцелую, хошь казни меня, а только нет у меня твоего кошеля.

Фёдор сдвинул брови.

И казнил бы. Да так жалко и гнусно выглядел голый и оборванный юноша немногим младше самого Фёдора, что даже казнить его неохота было.

Настроение качнулось в другую сторону. От гнева – к жалости.

– Филька… кто там? Сенька? Найди ему место, возьму к себе, пусть с поручениями бегает. Раз уж оболгал его, безвинного…

– Боярин! Благодарю!!!

Михайла подскочил и принялся обильно обцеловывать руку Фёдора. Со слезами и соплями, захлебываясь и причитая, что так благодарен доброму боярину, так благодарен… сам бы он небось и осень бы не прожил, потому как сирота горький, его и ветер обидит, и всякая ворона клюнет…

Фёдор слушал самодовольно.

До смерти слушать будет.

Любим мы тех, кому помогли. А если они еще и благодарны за помощь, и не устают о том напоминать… как тут не любить?

А все же…

– Надобно посмотреть, что там с барышней и ее нянюшкой. Да помочь чем. Хорошая девушка.

Устя шла рядом с носилками.

Держала руку нянюшки Дарёны, вспоминала.

В тот раз было все иначе. Самовольно она сбежала на ярмарку, через забор перелезла. Повезло дурочке, никто обидеть не успел. Сегодня-то они с утречка пришли, а тот раз она после завтрака удрала, вот и задержалась.

Прийти на ярмарку не успела – ввязалась в беду.

Налетел на нее Михайла, сунул за пазуху кошелек – и шепнул спрятать. А она так ошалела, что только стояла, глазами хлопала. Чисто корова бессмысленная, которую на скотобойню ведут.

А за Михайлой уже и Фёдор поспешал.

Это тогда она не знала, что произошло, а сейчас-то… За столько лет грех было не дознаться. Михайла на ярмарке Фёдора увидел да кошелек у него и украл. А кто-то из холопов заметил.

Погнались за вором, клич кликнули… понял шпынь, что не уйдет, а тут Устя. И видно, что боярышня.

Это сейчас она одета как девка-холопка, а тогда и сарафан на ней дорогой был, и душегрея, и серьги золотые в ушах, и лента с золотом в косе… дура же!

И кошелек спрятала.

И Михайла тот раз так же раздевался… только тогда кошелька у него не нашли. А в этот раз – вдруг да повезет? Вдруг да не вывернется?

Жаль только, она его казни не увидит, но за такое…

Она Фёдору даже простит что-нибудь. Такое… незначительное.

Аксинья догнала, тронула сестру за руку.

– Устя… с няней все в порядке будет?

– Да.

Это Устинья точно знала. Будет.

– Устя… а кто это был?

– Не знаю, Асенька. Спросим сейчас. Скажи, дяденька, а как боярина зовут, который помог нам? Хочу за него свечку в храме поставить да помолиться о здравии!

Филька хмыкнул:

– Неуж не узнали, барышни?

– Откуда бы? – изобразила святую невинность Устинья.

– Царевич то! Фёдор Иоаннович!

Михайла оглядывался по сторонам.

Незаметно, по-тихому. Как на ярмарке привык… нечистый его под руку толкнул мошну срезать у дурачка. А видно ж его, такого!

Пришел павлин щипаный, хвост распустил, шапка у него с малиновым верхом, собольей опушкой, сапоги такие – тятенька небось хозяйство продаст, так и то купить не хватит. Разве что один сапог!

Михайла уж навидался!

Он и сам не из простых свиней свинья, как-никак Ижорский. Только род-от у них многочисленный, одна фамилия и есть у Михайлы. А денег нет, не дадут. Они ветка младшая, побочная, его отец и сам третий сын, и дед – четвертый, вот нынешнему боярину Ижорскому и получаются седьмая родня на кривом киселе. Сходить к нему да попросить?

Ага, лучше и не вязаться.

Скажет еще, что ты его холоп, доказывай потом – да кому? За боярином сила, а за тобой что? У отца дом да мастерская крохотная, тулупами он торгует, сам товар возит, сам за прилавком стоит, мамка и сестрицы ему помогают, где сшить, где чего еще…

Михайла в семейном деле не лишним бы оказался, да вот беда, руки у него быстрее головы завсегда были. Знал он за собой этот грех.

Вот вроде и не хочешь воровать, а руки сами тянутся. Там чуточку в свою пользу пересчитать, здесь копейку смахнуть…

Отец замечал – лупил Михайлу, да только проку с того не было.

Лупи не лупи, отлежится, и опять за старое. Мать плакала, сестры ревели, старший брат пинки да тычки отвешивал…

Все даром прошло!

Михайла и думать не стал, когда увидел на ярмарке скоморохов с медведем.

Тогда ему особо паршиво было, нещадно болела поротая задница, пел в желудке ветер, отец обещал, что вообще убьет, коли собачий сын хоть копейку украдет…

Мать ночью приходила, мазала синяки лампадным маслицем, чтобы быстрее прошло, причитала над сыночком. И как-то так получилось… дошли ее слова до мальчишки.

Денег у них нет. Кроме имени, и нет у них, считай, ничего. Их теперь любой обидит. А ежели еще и слух об их семье пойдет, что нечисты они на руку… Михайле что?

Он своровал и не подумал. А она будет матерью воришки. Равно как и Фенька, и Лушка. Кто на них тогда женится?

Михайла возьмет да и уедет куда, он сейчас сам по себе, перекати-поле, а семья тут останется. И слава дурная о них пойдет, город-от маленький, и до боярина дойдет, а ведь фамилия у них с Михайлой одна, мало ли что боярин сделает? Может и вообще приказать засечь мальчишку на площади… а им тогда только с места сниматься, а куда с малыми детьми? Пропадут они из-за вороватого сына, как есть пропадут. Всю семью он изведет напрочь.

Михайла это понял.

И ушел.

Попросился со скоморохами, те и взяли мальчишку. А что? Смышленый, смазливый, с бойким языком – чего еще надобно? Кормили, конечно, впроголодь, зато ремеслу учили.

Чему только Михайла не научился за тот год, который по городам ходил! Пожалуй, только одна наука не далась – честно жить.

Он бы и еще со скоморохами походил, да случился… случай. Так он о нем и думал.

Скоморохи, они ведь и разбоем не брезгуют, когда придется. А Михайла…

Не боялся он крови и мертвяков не боялся. И когда увидел, как невинных людей жизни лишают, не дрогнул. А потом ночью и призадумался.

Оно, конечно, по-разному бывает. И скоморохов гонят, и побить могут, и не заплатить – дело обычное. А только все ж не вешают их без всякого суда.

А вот разбойников, татей придорожных вешают. Где поймают.

Оправдание?

А какое тебе, тать, оправдание? Вот осина, и Господь милостив. У него и разберешься.

Жить Михайле хотелось. И хорошо жить, и подольше. Так что…

Утаил он часть добычи от дружков, да и пустился в бега. Хотя кто его там искал? Кому он нужен?