Устя…

А татя этого пусть сыщет боярин.

И сам Борис завтра подумает… Кажется, родного сына у Ижорского не было, хотел он свое состояние мужу дочери оставить, да дочь пристроить не успел.

Или был с кем сговор?

Завтра он боярыню расспросит. И покровительство окажет… Что там у Ижорского хорошего было? Кажется, рудник… и дальняя родня есть у него, род многочадный, это Роману не повезло, сын умер, второй тоже… дочь осталась.

С тем Борис и уснул. И больше его сегодня уж никто не тревожил.

– Просыпайся, царевич. Ты все почиваешь, а на Ладоге переполох великий творится. – Михайла Фёдора ночью не будил, он ему утром решил новость рассказать.

– Что за переполох?

– Боярина Ижорского, говорят, убили ночью.

С Фёдора сон слетел, царевич на кровати сел, глазами заблестел.

– Как?

– Вроде как тать залез… не знаю покамест. Сам узнал недавно, я ж всю ночь при тебе был…

Не был. И храпел пьяный Фёдор, как три свиньи, Михайла ему сонного зелья подлил. Но кому такие мелочи интересны? Главное-то, что царевич скажет!

– Ижорский. Родственник твой, ты говорил?

– Говорил, царевич. Да только родня мы уж очень дальняя, нашему плотнику троюродный плетень.

Фёдор хохотнул, потянулся.

– Жаль, братец тебя боярином не сделает. Попросить его, что ли?

– Да ты что, царевич! У Ижорского еще жена осталась, дочь, кажись, и еще кто из родни есть.

– Вот… дочь там какая?

– Страшная, царевич. На огороде поставишь, так вороны с неба попадают.

– А то б женился на ней и горя не знал.

Михайла аж перекрестился.

– Боже упаси, царевич!

– А то смотри, Мишка, поговорю я с братом, авось не откажет?

– Ты уж, царевич, лучше сразу прибей. Чем всю жизнь со страшным перестарком мучиться, разом дело и кончим?

Фёдор хлопнул Михайлу по плечу и отправился умываться. А Михайла подумал, что пока все складывается хорошо. Никто его ни в чем не подозревает.

А дальше?

Будет видно…

Ни днем покоя ведьме нет, ни ночью темной.

Ладно еще ночью – там и положено как бы.

А днем?

А все же…

Опускается длинный рыжий локон в пламя огня. Не просто так, а перевитый с другими волосами. Тусклыми, сероватыми, у Фёдора до случая состриженными. Вот и пригодились.

– От дурной дороги, от лишней тревоги, от злой бабы, на что мужики слабы, как мышка кошку ненавидит, кошка собаку, собака волка, не будет вам двоим толка… отворачиваю, заворачиваю…[82]

Ждала ведьма иного, а толку как не было, так и нет.

Не меняет цвет пламя, не шипит, искрами не плюется, ровно и не делает она ничего.

Или…

Отбросила женщина локон, в гневе ногой топнула:

– Точно ли это ее волосья?

– Ее.

– Тогда… не получается у меня от нее царевича отворотить! Как и нет никакого приворота.

– Так ведь и это возможно?

– Не должно такого быть! Неправильно это!

– Может, и неправильно. Но когда так-то получается?

Боярин Раенский поневоле призадумался.

У них все как рассчитано было? Напервой отворачиваем Фёдора от Устиньи, на то и локон надобен. А как только станет он отвращение к боярышне испытывать, тут его и к Анфиске Утятьевой приворожить можно. И женить, да побыстрее! Ан – не получается?

– А если просто его отвернуть, не как привороженного?

– Давненько уж без тебя о том подумала! Не получается! Понимаешь ли ты? Совсем не получается!

Платон кивнул:

– Понимаю. На нее подействовать никак. На него… пусть попробует боярышня Утятьева водой с приворотом напоить его. Авось и получится чего?

Женщина медленно веки опустила.

Тоже подумала.

– Не верю я в это. Боюсь, придется нам Феденьке игрушку его дать, чтобы порадовался да и бросил.

Платону это безразлично было.

– Значит, придется планы чуточку отложить, пусть натешится парень. Кровь молодая, горячая, как думаешь, хватит ему года?

– Не знаю.

– Год положим покамест, а коли затяжелеет девка…

– Не случится такого, а коли и случится – плод скинет. Сам знаешь.

– Может, и помрет при этом, когда будет кому помочь.

Ведьма ресницы опустила.

– Хорошо. Пусть Фиска приворот пробует, вдруг да поможет, а дальше видно будет.

На том и порешили.

Любопытство – оно даже у патриархов не порок. А Макарию очень уж любопытно было – что за Устинья Алексеевна такая?

Не удержался, приказал позвать.

И не пожалел.

Вошла боярышня, в сарафане простом, зеленом, поклонилась почтительно, в пол.

– Благослови, владыка.

Макарий и благословил, не поленился.

Заодно и пригляделся получше.

А что такого-то?

Боярышня стоит, симпатичная, коса длинная, каштановая, личико симпатичное. Не красавица редкая, навроде той же Утятьевой, но очень даже приятная боярышня. Фигурка, опять же, и спереди есть на что полюбоваться, и сзади за что ущипнуть… прости, Господи, за мысли грешные. Ну точно б ущипнул лет тридцать тому назад, а сейчас только смотреть и осталось.

Стоит, глазищи опустила, как оно приличествует, руки тоже спокойно опущены, платье не перебирают, не нервничает боярышня. Вины за собой не чует, да и какая на ней вина?

Что царевичу она по сердцу пришлась?

Так то и не грех, он парень молодой, она девушка красивая, такое и само по себе случается. Почему эта, а не та?

И не таких любят-то! Макарий всякие виды видывал, и с хромыми живут, и с рябыми, и с косыми. И ведь любят же! И живут-то сча́стливо.

– Проходи, Устинья Алексеевна, удели уж старику времени немного.

Боярышня прошла, села, на прибор чайный посмотрела. Нарочно Макарий его поставил, иноземный, с кучей щипчиков, сахарницей, молочником, прочей утварью – интересно ему стало.

– Поухаживать за тобой, владыка?

– И поухаживай, чадо. Я чай с молоком люблю, грешен.

Пристрастился, приучила его Любава, сначала вкуса не понимал, а потом приятно стало. Но девчонка-то эта откуда что знает?

И руки не дрожат у нее, и движутся спокойно. Видно, не в первый раз она такое проделывает.

– Я погляжу, у тебя дома тоже чай любят?

Устя головой качнула быстрее, чем подумала.

– Нет, владыка, не любят. И с молоком тоже.

– А ты с ним ловко управляешься.

– Видывать приходилось. Я и запомнила.

Такое быть могло, Макарий и внимание заострять не стал. Вместо этого расспрашивать начал.

– А поведай мне, боярышня о своей семье? Про отца своего, про матушку?

Устя отвечала, Макарий смотрел. И все время удивлялся.

Всякое в жизни бывает, конечно. А только некоторые вещи не спрячешь. Сидит перед тобой девушка, разговаривает, а ощущение, что она старше своего возраста раза в два.

И знает очень много. И языки превзошла, и про жития святых говорит рассудительно… Откуда ей знать-то столько?

Вроде и не девушка молодая с ним говорит, а человек взрослый, поживший, переживший многое и многих.

– Доводилось ли тебе, боярышня, близких терять?

– Кому ж не доводилось такое, владыка?

И снова – ровно и правда сказана, да не вся.

Метнулось что-то темное в серых глазах, скользнуло да и пропало, ровно не бывало. Да что ж за девка такая непонятная?

– Скажи, боярышня, люб ли тебе Фёдор Иоаннович? Слово даю – все сказанное только между нами и останется. Никому не передам.

И снова тень.

– Не люб, владыка. Как любить человека, когда не знаешь его?

– Не злой он, не подлый…

Молчание в ответ.

– Царевич. Для многих и этого довольно.

– Не для меня, владыка.

Как ни пытал ее Макарий, а все одно не смог странного чувства избыть.

Сидит перед ним девушка юная, а словно смотрит из ее глаз кто-то старый, усталый. И все хитрости Макария ему наперед видны. И… не доверяют ему, не верят.

А ведь не враг он…

Обидно сие.