Пришлось заботы о раненом боярыне поручить, а самому ехать.

Царевич тоже дома не сидел, нашелся на Лембергской улице, у Истермана в гостях. Ему боярин все и рассказал. Упал в ноги, кланялся, благодарил.

Когда б не Михайла, погорели бы.

Точно.

Фёдор, как услышал, трость сломал. Тяжелую, черного дерева… просто руками – и хрясь! Только щепки в разные стороны полетели. Боярин аж шарахнулся, но Руди его перехватил, успокоил. Понятно же, не на боярина гневаются, на татей.

Потом посланцы царевича отправились на двор к боярину.

Одного татя сволокли в мертвецкую, второго отдали в пыточный приказ. Понятно, пользы с них мало будет, ну а вдруг? Это ж не просто так поджигать шли, это точно на Устинью целили. Из-за царевича…

А это уже дело государево. Можно «Слово и дело» кричать.

Заодно и царевич на подворье заехал к боярину. Приказал не чиниться, сразу к Михайле прошел… тот, бедняга, с лавки встать хотел, так Фёдор его мигом обратно уложил, придавил, благодарил за смекалку и за помощь.

Перстнем с руки пожаловал, а там, может, и еще чего будет.

Боярин тоже дураком не был, видел, как Аксинья на красавца поглядывает.

Ну так посмотрим… все ж Ижорский, не абы кто. Ежели будет у него вотчина, доход какой, так за него и Ксюху отдать можно будет. И Михайле с царевичем породниться выгода прямая.

Подумаем…

Царевич уехал – сынок домой пожаловал.

Служба, понятно, а все ж пораньше бы его… а то приехал на готовенькое. Боярин махнул рукой, спихнул все на сына – и тоже спать пошел.

Подождут все дела до утра. А лучше – до обеда. Ему уж не семнадцать – резвым козликом скакать…

Справедливости ради, выспаться боярину дали. И обед для него сразу накрыли, и его любимые пироги с вязигой приготовили.

А как наелся боярин, как успокоился, так и явились к нему деточки.

Устя и Илюшка.

– Батюшка, позволишь слово молвить?

Боярин на сына посмотрел, живот погладил.

Гневаться неохота. Хорошо пироги легли.

– Говори, сынок.

– Батюшка. – Илья смотрел почти отчаянно. – Знаю я про Марью Апухтину. И про дочку ее тоже знаю. Устя сказала.

Боярин брови насупил.

Знает он. И что теперь – ругаться будет? Потребует на ком другом жениться? Так-то может… всякое бывает, хоть и редко.

– Батюшка, а когда я Машкину дочь в семью приму, не сможем мы у боярина Апухтина еще чего потребовать?

– Хм?

Тут уж мысли у Алексея Заболоцкого резвыми конями вдаль помчались.

Да попросить-то можно, там еще мельничка доходная, но…

– А с чего ты так решил, Илюша?

– Почему нет, батюшка? Устя к Машке ездила, она и сказала, что тоскует девка, из-за ребеночка слезы льет. Ну так… я и не против, пусть будет. Значит, и плодовитая, и рожать может, и наших детей любить будет. И мне обязана будет. Мы ж скажем, что это я с ней… тогда. Встретились, случилось, да я и не знал, а как она призналась, так и поженились. Девка – это ж не парень, ей не наследовать… авось и не объест. Подрастет – замуж выдадим за кого семье полезного… Апухтины всяко нам должны будут. Никола Апухтин внучку-то никуда не денет, а боярыня Татьяна крепко злится. Ей чужие языки поперек горла, а так и рты заткнем, и нам лучше…

– Ишь ты, мудрый какой.

– Так ты, батюшка, тому и учил. Чтобы все в семью, чтобы род крепить.

Алексей задумался.

Почему нет-то? Умная мысль сыну в голову пришла. Сам додумался или подсказал кто? Посмотрел на Устинью:

– А ты чего?

– А я тоже за Машку просить, батюшка. Очень уж она вчера убивалась. Родная же кровиночка…

Понятное дело – баба. Вечно у них какие-то жалости да слезности. Боярин и махнул рукой.

– Ладно. Поговорю я с Апухтиным… когда согласится он, пусть девчонку привозят.

– Когда поедем, батюшка?

– Да хоть и сейчас поедем. Ладно… через часок. Прикажи пока коней заложить да подарок какой невесте найди.

– Благодарствую, батюшка.

Алексей только рукой махнул.

А и ладно. Тут сразу несколько уток одной стрелой сбить можно. И Апухтины довольны будут, и срам прикроется, и когда узнает кто лишнее… а тоже шипеть не станут. Не гулящую взял за себя Илюха, а просто было у них до свадьбы.

Ну так удаль молодцу не в укор, а Машка молчала до последнего, вот и не знал никто. А как призналась она, так и оженили ребят. Дело житейское. И сраму никакого.

Повыгоднее кого найти?

Сначала Устяшу выдать, а потом через царевича кого посватать?

Э, нет. Боярин Заболоцкий свое место знал и лишнего ухватывать не хотел. Укусить-то ты можешь. А сожрать? Переварить? То-то и оно…

Даже если Устя за царевича пойдет, все равно… не много это и даст. Разве что почет, а что до денег… Борис крепок, править ему долго, еще и детей наделает. Фёдор тогда и вовсе в стороне от трона останется. Так что лучше на журавля в небе и не замахиваться, синица целее будет.

Поговорит он с Николой. Им обоим то выгодно, а когда выгода общая, и дело радостнее делается.

– ЧТО?!

Вот и для Истермана очередь кричать настала. И плевать, что государь!

– КАК УБИЛИ?!

Борис на Истермана посмотрел даже с сочувствием. Понятное дело… пришел ты к государю по какому-то делу, а тебе – и таким известием да промеж ушей.

Кто другой и вовсе упал бы.

– Одним ударом. В сердце. Известно тебе что о делах его?

Руди ровно и не слышал:

– Государь… могу я увидеть его? Умоляю!

Борис подумал пару минут.

Где сейчас тело Данилы? В храме. А царица? Кажется, патриарх увел ее, да… Марина еще заглядывала. Он попросил супругу соболезнования выразить.

Вдруг да помирятся?

Не ссорились царицы так-то, но и друг друга не любили. А тут от Марины и не надобно ничего, просто зайди да посочувствуй. Так царица и поступила.

– Идем.

В храме тихо было, спокойно, благолепно.

Тело лежит, свечи горят, дьячок молитву читает… Борис его отпустил. Пусть пока… мало ли что Руди скажет.

Не прогадал, как оказалось.

Руди на колени рядом с гробом упал, руку Данилы схватил, поцелуями покрыл.

– Сердце мое, любовь моя…

Борис даже брови поднял.

Такая привязанность?

Дальше прислушался. И скривился от омерзения.

Поговаривали про Истермана, что он и содомскому греху не чужд, но так-то свечку не держали, может, и лгали? Ан нет!

Судя по сбивчивому обрывистому шепоту, не лгали. Вот он, грешник, рыдает, что заморский зверь кокодрил, руку любовника целует…

Борис пока молчал, слушал.

Потом уж, когда Руди от гроба отвернулся, в царя взглядом уперся, вперед шагнул.

– Давно вы?..

– Никогда. – Руди слез не вытирал, на царя смотрел прямо. – Данила и не знал ничего. Пробовал я с ним про то говорить, но вы, россы, к такому не привычные.

– Чай, не просвещенный Лемберг, – чуточку гадливо фыркнул Борис.

Просвещение!

Отправь так братца в иноземщину, чему его там научат? С черного входа ходить? Вот счастье-то!

Но у них там ко всей этой мерзости легче относятся. А у нас…

Макарий аж в гневе заходится, колосажания для таких людей требует. Орет, что не допустит Россу повторить судьбу Содома с Гоморрою!

– Да. – Руди иронию и не понял даже. – Я мечтал… любил я его.

– А женщины?

– Я… могу с ними. А любил я Данилу. Только его. Ах, государь, если б ты знал…

Руди смотрел словно сквозь Бориса. И не государя он сейчас видел, а любовь свою несбыточную. Совсем юного, светловолосого, с громадными карими глазами, такого солнечного и воздушного, как сказочный эльф…

Борис хоть и морщился, но на Руди не рычал. Понятно же…

Сейчас рявкни – так закроется ведь, а расспрашивать как?

Но и расспросы результатов не дали.

Руди все сделал, чтобы рядом со своим любимым оставаться, по бабам они вместе ходили, но о делах боярина Руди не знал ничего. Потому как не было этих дел.

К чему они боярину?

Он у сестры попросит – та и так сделает. Да и сам Данила неприхотлив был. Поесть вкусно, поспать сладко, девушку обнять красивую…