А чтоб не простаивало подворье, он может людей прислать, работы какие поделать.

Может, приедет кто. Случай – он разный бывает, иногда с бабой надобно так встретиться, чтобы о том не знал никто…

Ярыжки кивали.

Эти доводы и им понятны были.

Есть у человека деньги? Прикупил он домик. Авось не прокиснет, не молоко. А чтоб уж вовсе дом пустой не стоял, пользуется им то так, то этак… бывает!

А вот что в нем боярина убили…

Видел что?

Слышал?

Сосед только головой покачал.

Участок-то, считай, в начале переулка находится, большая улица рядом. Собака – и та уж ни на кого не брешет. Разве кто на подворье полезет, тогда порвет. Но молча.

Смотреть, кто уехал, кто приехал, да когда?

Некогда!

В том и дело, что некогда, неохота, своих дел хватает. Было б что интересное, к примеру, царь бы приехал – не упустят. А просто так? Один человек приехал, второй пришел, потом лошадь пропала куда-то, а второй… да тоже ушел, наверное.

Когда б не Хватайка, кобель паршивый, и не поинтересовался бы никто, пролежал бы боярин до весны. Ярыжки это отлично понимали, и было им грустно.

Расследовать такое никто не умел.

Увы – висяк [57].

Ох, что начальство скажет!

Жуть, что скажет. Уцелеть бы!

Дарёна Аксинью отчитывала – только пух летел во все стороны.

– Да в уме ли ты, девка?! К первому попавшемуся бегать? Думаешь, нужна ты ему?!

– Твое какое дело, старая?! – привычно отругивалась Ксюха.

– А чье ж еще? На моих руках выросли, я вас и люблю, как родных. И я тебе так скажу: когда баба на сеновал до свадьбы бегает, свадьбе и не быть!

– Я с ним не… он не… целовались мы только!

– И то получше будет! Ты ж дочь боярская, кто тебя за него замуж отдаст?

– Мишенька сказал, поженимся, как сможем. Отцу в ноги кинемся – простит.

– Может, и простит. А жить где будете?

– Мишенька у царевича ближник.

– Так не у царя же! Что там ему Фёдор даст? Денег немного? Ни вотчины, ни состояния так не сколотишь, на побегушках-то.

– Он справится.

И ни малейшего сомнения в голосе. Дура влюбленная, незамутненная. На Устиной памяти таких много было. Сколько их Михайла растоптал? Бог весть. Ей и считать не хотелось, десятки и сотни. И все свято в нем уверены были.

Он же не такой, он же любит, не бросит, не подставит…

И то верно. Не такой. Гораздо хуже. Но Устя ничего сестре не сказала, понимала, что только хуже будет. Вместо этого…

– Нянюшка, ты бы короб с лекарствами взяла, да сходили, пока лекарь не придет. И Аксинья на свое «счастье» посмотрела бы, успокоилась, и ты за ней приглядишь. И то… парень пострадал, помощь ему всяко надобна.

Дарёна посмотрела на одну боярышню, на вторую…

– Пойдем, Аксинья. А ты, Устя, тут сиди.

– Да, няня.

Усте и не хотелось никуда. Она вот брата дождется, поговорит с ним, потом с отцом они поговорят. Но это уж завтра, не раньше. Может, спать лечь? Пойти помолиться, да и на боковую?

Так Устя и сделала.

Жаль, спокойного сна не получилось. Вновь и вновь выплывали ненавистные зеленые глаза, усмехались алые губы…

– Иди ко мне, Устиньюшка. Не упрямься. Может, и уйдешь ты завтра к другому, но с моими поцелуями на губах гореть будешь!

Лучше и вовсе не спать, чем так-то… тьфу, гад!

Боярин Алексей Михайлу самолично отпаивал. Лучшего вина не пожалел…

– Когда б не ты, Михайла… поджигать они шли. И масло у них было земляное, и трут, и огниво. Поджигать. Промедлили бы – все б вспыхнуло.

Михайла только руками развел:

– Уж прости, боярин, я человек подневольный. Приказал царевич за подворьем приглядывать, я и ходил тут, поодаль.

– Приглядывать? Зачем?

– Так боярышня Устинья люба ему. Вот и знать желает… нет, боярин, не о том. Царевич знает, что она в строгости росла, что дурного не будет. Так ведь и другое надобно. Что ей любо, куда она ходит, какой подарок подарить… сложно с ними, с бабами-то. Не угодишь никак.

Боярин смягчился.

Дело молодое, то понятно. Аж молодость вспомнил. У них-то с Дуняшей не так было, а вот отец, было дело, рассказывал, как за матерью ухлестывал. Часами у подворья сидел, чтобы увидеться… красивая была, неприступная. А ромашки ей нравились. Обычные, полевые…

Царевичу не к лицу под чужими заборами околачиваться, а вот доверенного кого послать можно.

– И то верно. Мало подарок подарить, надобно знать, что к душе придется.

Михайла кивнул:

– Вот и гулял я. Уж прости, боярин, давно я ту дыру приметил… ну и проходил иногда мимо.

Боярин хмыкнул, но уточнять не стал. И так понятно, мог парень и с кем из холопок сойтись, дело молодое. И про Устинью узнать чего, и так оно… полезно.

У двери поскреблись.

– Батюшка, дозволишь?

Аксинья и Дарёна. Воду принесли, короб с лекарствами, тряпицы – проходите, коли так. Боярыне вроде как и не по чину, а вот кому из боярышень – в самый раз. И внимание оказано, и в меру.

– Проходите, помогайте, – отмахнулся боярин. И к Михайле повернулся. – А дальше что?

– А дальше гляжу – идут эти двое, у дыры остановились, и один у второго трут спрашивает. Понятно же, не для хорошего дела. Я за ними в дыру да и напал.

– Ох…

Боярин на Аксинью посмотрел зло, потом рукой махнул. Баба же!

– Ты, Ксюха, не отвлекайся. Таз держи. Дарёна, что там с раной?

– Нестрашно. Мышцы рассекло, болеть будет, шить надобно. Крови парень потерял много. – Дарёна и не такого насмотрелась, в ранах тоже понимала. – А жить будет. Шрам вот останется…

– Лекарь сейчас уж будет, – посулил боярин. – Пока так промойте да примочку какую положите. Все легче будет. И одежду спасителю нашему поищите, Дарья, ты знаешь…

Нянюшка кивнула.

И поищет, и принесет.

– Хорошо, боярин.

– Дальше-то что было, Михайла?

– Дальше одного я сразу положил, а второй бы меня там и оставил, когда б не вы. Благодарствую, боярин, за помощь.

– Ты что, парень! Это я тебе благодарен! Кто другой мимо бы прошел…

– С меня бы потом царевич шкуру снял.

– И царевичу моя благодарность. Когда б не он, все мы тут погибли бы…

Преувеличивал, конечно, боярин. Ну да ладно, ему можно.

– Боярин, отписать бы царевичу, чтобы дело не замяли?

Боярин только вздохнул:

– Отпишу я сейчас.

– Он сегодня у Истермана быть должен, может, туда гонца послать?

– Пошлю, Михайла. Ты лежи, лежи… не было б хуже…

А там и наново у двери заскреблись, лекарь прибыл.

Устя у себя в светелке ко сну готовилась. Уж помолилась, когда батюшка зашел:

– Дочь, ты мне нужна срочно.

– Что случилось, батюшка?

Устя зевнула невольно, рот перекрестила…

– Царевичу письмо отписать надобно. О случившемся. Сможешь? На лембергском, чтобы лишний никто не понял?

– Смогу, конечно, батюшка. – Устя на рубаху сарафан набросила, за боярином пошла.

Письмо?

Не служба то, а службишка. На бумаге начертать, для батюшки перевести.

«Государь мой, царевич Фёдор, холоп твой Алексейка Заболоцкий челом бьет, кланяться изволит».

Конечно, такого Устя не писала. На родном языке стоило бы. А на лембергском – проще все. Куцый он язык, рваный, собачий.

«Царевичу Фёдору Иоанновичу.

Государь, этой ночью мой дом пытались поджечь двое разбойников.

Твой слуга Михайла убил одного и пленил второго. Прошу, не оставь это дело милостью своей.

У нас в порядке все.

Боярин Заболоцкий».

На лембергском указания писать хорошо. Больше ни для чего тот язык не пригоден.

Устя отправилась спать. И знать не знала, какой переполох в столице поднимется.