На наше это.

Не родное!

Но о том она промолчит, а вот государыню похвалит лишний раз. Впрочем, боярыня уже поклонилась земно, Устинью за собой потянула. Потом выпрямилась – и в похвалах так и рассыпалась, благодарностью зазвенела, запела…

И спасибо вдовой государыне, что милость явила, что в палаты позвала, что принять соизволила. Что красоту такую увидеть разрешила… боярыня-то в Лемберге не была никогда, она и не знала, что так изысканно все обставить можно.

Царица послушала да и разулыбалась. А глаза все равно холодные. Оценивающие глаза. Жестокие.

И кажется Усте, что с той же улыбкой царица ей и нож в сердце вонзит, и повернет… уже вонзала. Не клинок, а слова, да ведь разницы-то нет!

Словами тоже убивают.

Жестоко и безжалостно. Иногда даже больнее, чем глупым холодным железом.

Вслух Устя ничего не сказала. И царица тут же прицепилась к ней:

– А тебе, Устинья Алексеевна по нраву убранство моих покоев? Али что добавить захотелось бы? Или, наоборот, убавить?

– Все у тебя красиво, государыня. А судить о том – не моего ума дело.

– А когда б твоего ума было?

– Тогда б сказала я, что моего ума недостанет. Вот как в возраст войду, детей рожу, кику примерю, так и судить о чем-то буду.

– Умна́. Что ж, устраивайся, Устинья. Выпей со мной чая дорогого, кяхтинского, из восточных стран. И ты, боярыня, не побрезгуй.

Куда там побрезговать!

Боярыня ни жива ни мертва за тонконогий столик села. А вот потом…

Это ж не самовар привычный, не застолье… это чашки из тоненького фарфора – руку напросвет видно. Блюдца как лист бумажный, пирожные чудные… кушать-то их как?

А к чему царица в чашку молоко наливает? [50]

Боярыня Евдокия и растерялась, было, а потом на дочь посмотрела.

– Позволь, государыня, я за тобой поухаживаю. Сколько тебе кусочков сахара положить? Один? Два?

– Поухаживай, боярышня. Два кусочка сахара положи.

Боярыня с оторопью смотрела, как ее дочь в чашку сливки наливает, как чай льет, сахар кладет диковинными щипчиками, как с поклоном чашку царице подает…

– Да за матерью поухаживай.

– Позволишь, матушка?

Евдокия только кивнула.

Лучше пусть Устя. Хоть позора не будет…

Матери Устинья просто чая налила, сахар кинула. Вот царица, зараза! Откуда ж боярыне знать, как эту гадость лембергскую пьют?

Устю она во времена оны дрессировала, как зверушку какую. Сколько ж она за этот чай натерпелась, век бы его не видеть, не пить! Но руки сами делали, как помнили.

– Матушка твоя без молока чай пьет?

– Да-да, государыня, – сообразила боярыня Евдокия. – Вкус у него такой… сложный.

– Это верно. Настоящий лембергский чай – это почти ритуал. Его надо ценить по достоинству. Но я смотрю, боярышня, ты в нем вкус понимаешь?

Себе Устя сделала чай с молоком.

Захотелось.

Тот вкус вспомнился из ТОЙ, загубленной юности.

– Мне, государыня, травяной взвар милее. А если с медом, так и вовсе ничего лучшего не надобно.

– Прикажу – принесут тебе.

– Ни к чему, государыня. Что тебе хорошо, то и остальным женщинам в Россе в радость будет.

Царица брови сдвинула.

Сказано вежливо, безукоризненно сказано. Но почему ей так и слышится – дрянью гостей напоила? Пакость сама пьешь, пакость людям предлагаешь?

– Не любишь, значит. А умеешь откуда?

– Бабушка у меня чай любит, – коротко разъяснила Устинья. – А я с ней пила, научилась.

– Интересная у тебя бабушка, боярышня.

Устя промолчала. Благо чашка в руках, можно ее к губам поднести, глоток сделать и восторг изобразить.

Именно изобразить. Потому как и в той жизни, и в этой Устя вкуса такого пойла не понимала. И понимать не хотела [51].

– Восхитительный чай, государыня.

– Налейте и мне чашечку?

Голос прозвучал неожиданно.

Раскатился бархатисто по комнате, прошелся клочком меха по коже, заставил мурашки побежать по спине Устиньи.

Она этот голос знала. Помнила.

На чаепитие пожаловала царица Марина.

Боярыня Евдокия чашку в руках не держала, а то б на себя опрокинула. На царицу уставилась, словно на икону, едва сообразила вслед за дочерью подняться, поклониться.

Хороша!

Белая рубаха, белый летник, белый венец на голове, все украшения – с бриллиантами, все золотой нитью расшито. Красиво невероятно.

И черные глаза сияют, черные локоны по белому шелку льются, алые губы улыбаются…

– Это и есть та милая девочка, которая Феденьке понравилась? Подойди сюда, милое дитя.

Устя так глазами захлопала, что вокруг ветер пошел.

– Матушка-государыня! Честь-то какая!

Марина покривилась. Любава усмехнулась.

Шпильку они обе поняли. Не была Марина матушкой. А уж со стороны Усти ее так назвать… возраст подчеркнуть? Как ни крути, Марина старше Устиньи лет на десять, а то и побольше. Да и заметно это.

Взгляд у царицы такой…

Девушки обычно так не смотрят. Холодно, жестко, расчетливо. Мужчины этого под ресницами и бриллиантами не видят, а вот Устя видела.

И знала, какой страшной может быть эта женщина. И жестокой.

Может…

Но сейчас Устя предупреждена. Она справится.

– Поднимись, деточка, дай на тебя посмотреть.

Марина руку протянула, чтобы Устинью за подбородок взять, но та уже выпрямлялась. Рука так в воздухе и повисла, как-то Устинья так сместилась, что царице до нее не дотянуться. А вроде и вежливо все, никто и не заметил.

Ан нет.

Любава явно заметила, улыбается, что та гиена заморская. А вот матушка ничего не видит. Смотрит, восторгается. Марина глазами сверкнула, но промолчала. А и что тут скажешь?

Нашла что:

– Хороша девица. И бела, и румяна. Пусть женится Феденька, вот радость-то тебе будет, Любава. Наконец внучков понянчишь.

Бабушкой Любаве быть точно не хотелось.

– Я бы и деток твоих понянчила, Маринушка. Да все пуста ты у нас, как кувшин дырявый.

Устя едва не хихикнула.

Вот так оно и было, тогда, в прошлой жизни. Как сойдутся две змеищи, так обо всем и забывают. Какая им Устинья? Им друг друга насмерть зажаливать надобно!

Как сцепятся, так и зашипят…

Самое спокойное для Устиньи время было.

После смерти Бориса Марину в монастырь отправили, насильно постригли. Черные косы ее срезали, вроде как налысо обрили…

До монастыря она не доехала.

Тати налетели, все в капусту порубили, изуродованные тела на дороге бросили.

Тогда Устя за царицу Марину молилась, за упокой. А сейчас вот и подумалось – правда ли? Чтобы такая змеища да сдалась запросто?

Ой ли?

Могла она кого другого подсунуть, а сама утечь?

Еще как могла.

И подсунуть, и подставить – совести и жалости там было, как у гадюки. Ты змее хоть сутки о добре рассказывай, пошипит она, а толку – чуть.

А после отъезда ее Любава как с цепи сорвалась. Устинье тогда вдвое, втрое доставалось.

Тогда она думала, что за Марину. А теперь?

Может, и правда сбежала царица? А свекровь о том знала, и бесилась, и боялась? И такое могло быть. И… может ли потом… Устя ведь после того так ребеночка зачать и не смогла! Так пустой в монастырь и ушла.

Маринка?

Для этого и порчи ненадобно, есть такие травы… пока женщина их пьет – нипочем не затяжелеет. Травы есть, отвары, заговоры. Устя их теперь тоже знает…

Неужели и это?

Задумавшись, Устя пропустила все «шипение», а вот ввалившихся в комнату мужчин пропустить не получилось. Шумные очень.

– Матушка! Тетушка! – Фёдор расцеловал сначала матушку, потом царицу Марину, которой обращение тоже не понравилось. Какая ж она ему тетушка? Скорее сестрица.

А потом уж подошел к Устинье. И к боярыне, которая сидела ни жива ни мертва.

– Боярыня Евдокия. Боярышня Устинья…

И так посмотрел… Усте даже противно стало. Словно слизень липкий по коже прополз.