И не чуяла, когда с нее одежду снимали, когда одеялом пуховым укрывали. Вытянулась ровнее, руки под голову подсунула.

– Спит…

Боярыня переглянулась с нянькой – и обе вышли на цыпочках.

Пусть спит чадушко. Заслужила, умничка, красавица…

Во дворе боярин гостей провожал.

До ворот дошел, поклонился, гости в ответ поклонились, верхом сели да поехали. Тоже уважение проявили.

А как ворота закрыли, боярин к жене повернулся:

– Что Устинья?

– Спит. Упала без сил, Дарёну я с ней оставила, а сама с тобой поговорить хочу, Алешенька.

– О чем, Дуняша?

– Беда у нас может быть, Алешенька. Большая беда.

Боярин тут же серьезным стал. Его жена такими словами зря кидаться не станет. Только когда и правда – край пришел.

– Что случилось, Дуняша?

– Я к Устинье пошла, как царевич вышел. О чем он сказал, боярин?

– Тебя к царице пригласят. Так ты дочек с собой возьми. Пусть в палатах побывают. Царевич Устинье обещал.

– Он ей в любви признался, Алеша. А Устя, умничка наша, сказала, что ничего ей не надобно, только бы Фёдора узнать получше. Долг ее родителям повиноваться да жить ей не с долгом придется, с человеком.

– Умна у нас дочка.

– Ей, Алешенька, весь ум и достался, что на двоих отмерен был. Знаешь, что Ксюха ей сегодня высказала? Мол, Устя только о себе думает! Могла бы и сестру в палаты взять. Подслушивала она, да всего не поняла. А как Устя ей ответила, что вместе они поедут, так Аксинья с цепи сорвалась и поносные речи на государя нашего говорила.

– Ты в уме ли, Дуняша?

– Я в уме. А вот Аксинью я в палаты не возьму. Злоба ее точит, зависть к сестре. Ляпнет что – вреда не оберемся.

– Я из нее дурь-то повыбью! – встопорщил короткую бороду боярин. Длинная у него отрастала, да получалась навроде козлиной. Приходилось стричь ее так, чтобы шею до середины закрывала. Тогда она и вид имела.

– Повыбей, муженек. Каша березовая ей только в пользу пойдет. А только и брать я ее пока побаиваюсь. Дури в ней много… ляпнет чего – и стыда не оберемся, и горя.

– Справимся, Дуняша. А с Устей ты тоже поговори. Когда удастся ее брак с царевичем, то честью великой для нашего рода будет.

Боярыня кивнула:

– Поговорю. Позднее. Как она в себя придет, так и поговорю.

Боярин кивнул – и отправился на задний двор.

Аксинья, говорите?

Когда позади осталось не то три, не то четыре улицы, Фёдор придержал коня. Подозвал к себе Истермана:

– Руди, тебе сегодня повезло.

– Знаю, Теодор.

– Никогда так впредь не делай.

– Мин жель, когда б я не для тебя старался…

Руди уже почти успокоился.

Устинья жива, Фёдору она ничего не рассказала, да и что она знать-то могла? Правильно, ничего!

Вот ничего Руди и не будет. На первый раз.

Наверное.

– Знаю. Потому и не гоню от себя. Но еще раз случится – не помилую.

Руди согласно кивнул:

– Твой приказ – закон, государь.

– Вот и не забывай о том, – бросил Фёдор.

– Коли позволит царевич слово молвить…

Про Михайлу все забыли, а вот он в стороне от событий не остался.

И попросту расспросил холопов! С собой Илья никого не взял, ну так боярыня позаботилась, нужный слушок пустила.

– Позволю? – заинтересовался Фёдор.

– Устинья Алексеевна от татей сбежала, когда на них медведь напал. Поняла, что другого случая не будет, и в лес кинулась.

– Так.

– Вышла к Ладоге, а потом и к городу. В пригороде остановилась у одной семьи, весточку домой послала, чтобы по городу в обтрепках не идти, не позориться.

– Разумно, – согласился Истерман.

– Царевич, не вели казнить, а только отправил бы ты ей ее потерю. Небогаты Заболоцкие, а иголки тонкие, шелк да стеклярус иноземные и, чай, денег стоят немалых?

Фёдор согласно кивнул Михайле:

– Ты предложил – тебе и выполнять. Денег дам. Сходи в торговые ряды, купи потребное да и отвези боярышне.

– А…

– А ее потерю мне отдай. Ни к чему мне, чтобы она на Руди гневалась.

– Неуж не догадывается она?

– Не твоего ума то дело, – рыкнул Фёдор.

Михайла хлюпнул носом, утер слезу, скатившуюся из глаза.

– Прости, государь. Язык болтливый…

– Не догадывается, – снизошел до ответа Фёдор. – Со мной она ни о чем таком не говорила.

Михайла подумал, что это как раз говорит об уме Устиньи. А что там Фёдор…

Да любая ворона на заборе – и то его умнее. Но промолчал.

Сказано – купить?

Съездит и купит. А может, и с боярышней парой слов перемолвится?

– Государь, не хочешь ли боярышне грамотку какую написать? А я б и передал?

– Молодец. Напишу, – кивнул Фёдор. И пришпорил коня.

Руди смерил Михайлу подозрительным взглядом, получил в ответ невинную улыбку и успокоился. А зря.

Михайла просто не собирался тратить силы на живой труп. Он Истермана приговорил, осталось только убить. Так-то…

– Тятенька! Пожалей!!! Не-е-е-е-ет!!!

Вопли неслись над двором.

Боярин наблюдал за тем, как неразумную дочь порют плеткой. И не спешил останавливать порку.

Не работает голова?

Так мы ума через заднее место вгоним!

И побольше, побольше…

– Будешь еще сестре завидовать? Будешь поганым языком мести, как помелом?

– Не бу-у-у-у-уду-у-у-у!

Вопли плавно переходили в вой. Но если бы боярин, который таки смиловался и махнул рукой холопам, заглянул в мысли своей дочери…

Он бы ее и убил там же.

Потому как в них царила самая черная ненависть.

И зависть.

Почему, ПОЧЕМУ?

Почему Устинья краше, почему умнее, почему так разговаривает свободно, почему царевич на ней жениться готов, а Михайла молчит… ПОЧЕМУ-У-У-У-У?!

Ответа не было.

А ненависть была. Росла, ширилась, заливала чернотой сознание Аксиньи. Требовала отмщения.

Рано или поздно гнойник прорвется.

– Огорчил ты меня, Руди! Так уж огорчил…

Царица Любава картинно за виски взялась, даже слезинка в уголке глаза блеснула. Только вот Истерману все равно было, хоть она слезами улейся. Слишком хорошо он эту женщину знал.

– Любавушка, а может, и не напрасно все было.

– Как же – не напрасно? Так бы натешился Феденька да и позабыл ее как страшный сон! А сейчас что?

– А сейчас ты матушку ее, боярыню, к себе пригласишь, она и дочь с собой возьмет. Слово за слово, а там и способ найдется. Разделаешься ты с этой девкой, не соперница она тебе.

– Феденька тебе не сказал, что она у него попросила?

– Сказал. Чтобы в палаты приходить.

– А что видеться они здесь будут – это как? Не понимаешь ты?! Эта девка сына у меня отнимает!

Руди щеку изнутри прикусил. Так и закатил бы глаза, и застонал бы. А лучше – оттаскал бы дурную бабу за косы. Ей-ей, жену бить надобно! Любава хоть и царица, и умна, и красива, а все ж… откуда в ней это глупое – сына отнимают?!

Бабское, дурное…

Умная-то баба и сына не потеряет, и дочь получит. А дура…

– У тебя, Любушка, сына никто не отнимет. Никогда.

– Как же…

– Любушка, веришь ты мне?

– Верю, Руди. Верю…

Всякому зверю поверю. А тебе – ежу – погожу…

Вслух этого собеседники не сказали. Но еж, покачивая колючками, словно мимо прошел. Мелькнул – да и исчез.

– Тогда принимай ее да улыбайся. Умнее тебя эта девка быть не может. Ты-то найдешь, где у нее изъян, а там и Федя на нее смотреть не захочет.

Любава кивнула:

– Что ж. Может, и прав ты. Хорошо, что на тебя Федя не огневался.

– Не сильно.

А про себя Руди уже думал, что такого сделать, чтобы Фёдор его простил окончательно.

Кое-что уже и придумывалось.

Михайлу на подворье к Заболоцким и впустили, и приняли радостно. Царевичев человек. Ближник. Конечно, на крыльце его боярин не встречал, не по чину, а вот в доме встретил, приветил, в горницу проводил [49].