Бежать.

Но как она сбежала-то, стерва? С медведем договорилась, что ли? Не верил Хорь в старые сказочки, вот и про волхву не подумал, и про кровь старую. Да и к чему оно наемнику? Все одно голову сложит, не сейчас, так позднее. Ему важнее ноги унести.

Так Хорь и сделал.

Устя медленно шла по лесу.

Сила волхвы постепенно угасала. Направление она чуяла, а вот ходить по лесу не умела. Не учили ее этому, а ведь наука целая, сложная. За ягодой идти – и то умение надобно, а откуда оно у Устиньи? Рассказывали бабы в монастыре, была там одна, у которой муж – охотник, но ведь слушать и делать – это разное. Так что Устинья уже и ногу несколько раз подвернула, и в какую-то гадкую паутину головой влезла, и гнездо на себя уронила… откуда только взялось!

А еще вымокла насквозь, промерзла и устала.

Сейчас она почти ползла. На упрямстве, на стиснутых зубах делала шаг за шагом.

А вот не будет татям радости! Не поймают они ее! Не допустит!

И когда начались первые березы, Устя даже не сразу себе поверила. Ткнулась лицом в белесую кору, потерлась щекой, чудом нос не ободрав.

– Дошла…

– Ну, здравствуй, волхва.

Хозяйку рощи сложно было не узнать. Стоит она, почти сливаясь белым платьем своим с березами, и волосы зеленцой отливают. А глаза глубокие, бездонные…

Старая? Молодая?

Она вне возраста…

Устя где стояла, там по березе и сползла.

– Помоги, сестрица! Ради Живы-матушки!

Волхва и колебаться не стала. Оказалась рядом, Устю на ноги вздернула, плечо подставила.

– Пойдем, дитятко. Расскажешь, что за беда у тебя приключилась.

Устя хлюпнула носом – и пошла рядом с волхвой, подозревая, что ее злоключения закончились.

Хоть сегодня…

Хоть ненадолго…

Ей бы взвара горячего с медом, да ноги попарить, да носки теплые. И мокрую одежду снять. А потом… потом она с чем угодно справится!

– Илюшенька, беда у нас!

– Матушка, что случилось?

– Устенька пропала!

– Устя? – С Ильи и усталость слетела, куда и что девалось?

Боярыня только всхлипнула:

– Пошла на торжище – и не верну-у-у-у-улась.

Илья почесал в затылке.

А что делать-то?

– Стража?

– Илюша, да что ты! Тихо все делать надобно! Отбор же…

Про отбор боярич знал. И понимал: случись хоть какой шум, хоть какой ущерб репутации, и Устинью никуда не позовут. Так нельзя.

А что можно?

Стражникам заплатить?

Людей на улицы отправить, про Устю расспрашивать?

Так что холопы-то смогут?

Тут решать что-то надобно, а что?

– А батюшка что сказал?

Евдокия Фёдоровна замялась.

Сказать, что супруг напился, чтобы не решать ничего? Что сказать-то?

Илья и сам понял.

– Матушка, может, сказать, что не Устя, а Ксюха пропала? Ее и поискать? Чай, схожи они?

– А коли не найдется Устинья? Ведь и такое быть может? Обеих опозорить?

– Найдется!

Евдокия Фёдоровна в пол смотрела, глаза прятала.

– Мам, ну что ты…

– Боюсь я за нее, Илюшенька. Устя хоть и не скажет, но беда рядом с ней ходит, неуж ты не понимаешь?

– Маменька…

– Отец ведь тебе рассказывал. И про боярина Раенского, и про государыню…

Рассказывал. Только вот у Ильи оно сильно в уме и не держалось.

Тут же царица!

Мариночка!

Глаза черные, волосы шелковые, губы ласковые… о чем вы? Какая сестра?

– Матушка, да не о том я…

Глупостей Илья наговорить не успел. Зашумели во дворе. Илья и выглянул.

Вот первый раз был он так удивлен.

Стоит посреди двора подросток в простой рубахе домотканой, в портах некрашеных, светлые волосы тесьмой перетянуты. И грамотку протягивает.

– Поздорову ли, боярин? Алексей Заболоцкий?

– Илья я… – удивился боярич.

– Грамотка для боярина у меня. И весточка. Когда дозволишь молвить…

– Дозволяю, – растерялся Илья. – Сюда иди, чего уши чужие радовать?

Парень и пошел. Подал грамотку и уже тише, только для ушей боярича и боярыни:

– Боярышня, Устинья Фёдоровна, челом бьет. Просит приехать за ней да платье какое привезти. Сама она домой идти боится.

Боярыня ахнула:

– Жива моя доченька?

– Я в святилище живу, – просто сказал мальчишка. – Боярышня незадолго до рассвета пришла, попросилась к нам. Волхва ее пустила, а мне приказали грамотку на подворье отнести да сделать все по-тихому.

Илья выдохнул:

– Матушка, поеду я за Устей? Сейчас колымагу заложим, а ты пока одежду собери и поблагодарить чем… что там батюшка?

– Сейчас посмотрю я, сынок.

И Евдокия Фёдоровна стрелой сорвалась с места.

Нашлась ее доченька!

ЖИВАЯ!!!

Может, и не умела боярыня детям свою любовь показать. Может, и не говорила о ней ежечасно, и не целовала их, и не ласкала, и делами домашними постоянно занята была. Так ведь не это важно.

Любить-то она их все одно любила. А это главное.

Не слова, а дела.

А дело…

Боярин Заболоцкий еще спал после вчерашнего, когда тряхнули его.

– Проснись, Алешенька! Устя нашлась!

До боярина еще и не дошло сразу, кто нашелся, чего случилось… боярыня это предвидела. А потому и рассолу в кружку налила заранее. Холодного, свежего…

Вот к концу кружки и память вернулась, боярин за голову схватился:

– Устя!

– Живая она. В святилище Живы.

– Ох-х-х…

– Илюшка за ней поедет сейчас. Я ключи от кладовых ему дала…

– Денег возьми. Рублей двадцать или тридцать… знаешь, где лежат. – Боярин упал обратно в подушки.

Сил не было. И голова трещала… вино плохое! С медовухи у него отродясь такого не бывает! Сколько ни выпей!

Ладно! Коли дочь нашлась, с остальным жена и сын разберутся. Все, считай, в порядке [47].

Опять же, разве неправильно он поступил? Проблема-то решилась, и без него! А так бы сколько он промучился, считай, всю ночь? Правильно, только в следующий раз не вина надо выпить будет, а медовухи.

Боярыня и отправилась разбираться.

Денег взяла, аж целых пятьдесят рублей, тяжеленький мешочек получился. Меда приказала погрузить, окороков несколько, так, еще кое-чего, по мелочи… за дочь не жалко.

Для Усти одежду собрала. Илья в колымагу сел, да и поехали вместе с мальчишкой.

Ох, только б все обошлось!

Только бы все обошлось!!!

Не хотелось Илье в рощу ехать. Ой не хотелось.

Да кто ж его спрашивал? Отец сейчас не поедет, оно и понятно. А что Илюше остается? Не мать же посылать?

Вот и ехал, и чувствовал себя чем дальше, тем хуже. Укачало, наверное.

Доехал до берез да там и вылез. Нехорошо как-то, когда тебя в священной роще выворачивает.

Спутник его на это посмотрел да и растворился меж белых стволов. А Илья остался.

В желудке у него словно еж ворочался. Жирный такой, с кучей игл…

Долго ждать ему не пришлось. Ветви шелохнулись – и вдруг спеленали его, подхватили, поддержали.

– Замри и не шевелись, человек.

И на виски легли прохладные женские ладони.

Илья взвыл от боли. Теперь еж перебрался из желудка в голову. И две самых острые иглы пронзили ее насквозь.

– За что?!

– Не двигайся! – прикрикнула женщина. – Стой, если пожить еще хочешь!

– Добряна? – Из рощи к ним бежала Устинья. В такой же белой рубахе, вышитой по подолу и вороту, с распущенными волосами, в которые была вплетена какая-то трава и цветы. – Что с ним?

– Неладное что-то. Темный аркан наброшен. Когда б не сняла я его, мог бы и года не прожить.

Илья замер, как поленом ударенный. Березовым.

Многое говорят о волхвах. И капризны они, и могучи, и с человеком что пожелают, то и сделают.

Одно неизменно.

Волхвы не лгут.

Могут умолчать, могут не сказать всей правды, отказаться отвечать, еще как-то увернуться. Даже поговорка есть: у змеи сто извивов, у волхва – триста. Но впрямую солгать – никогда.