Нашли да и выкупили холопку, лицом и телом с Устиньей схожую, привезли в палаты, отмыли, в царевичевы покои привели и сказали, что от нее требуется.

Та и рада была стараться.

Рада, пока жизни не лишилась.

А боярин от увиденного так ошалел, что и слова вначале вымолвить не мог. Так и стоял, согнувшись, нелепо зад отклячив.

– Платоша!

Пока царица его не пихнула что есть сил, и не опамятовался.

– Любава… Ой, беда!

– Что случилось? – Царица с неженской силой отпихнула боярина и сама приникла к потайному глазку. – Ой… мамочки! Что это?

– Что видишь, – с неожиданной злобой отозвался боярин. – Сынок твой девку убил да и сам рядышком лежит, отдыхает.

Материнская любовь на такие мелочи, как умершая холопка, внимания не обратила:

– Феденька жив?!

– Он-то жив. А девка – нет.

Царица на секунду задумалась:

– Пойдем-ка, Платоша, сыночка моего навестим.

– Любава?

– А почему нет? Могу я с сыночком поговорить? С любимым и единственным?

Платон последовал за царицей, думая, что дело-то получается плохое. Вонючее дело.

Холопку удавили?

Это ерунда, кому там до холопок дело есть? Хоть бы и десяток девиц удавил Федька, не страшно. Но вот то, что холопка на боярышню похожа…

А когда б женился он да супругу так удавил? Что тогда?

Борис, чистоплюй проклятый, такого не поймет. Он Фёдора мигом в монастырь отправит. А когда и не отправит, наследником Федьке больше не бывать. Никогда.

А ведь ради этого все и затевается. Чтобы в перспективе, возможно… только возможно! – получить ВЛАСТЬ! Настоящую! Вкусную! Много!

И пожалуйста!

Борис и правда может Федьку в монастырь сплавить.

Даже если и нет…

Боярин отлично понимал, что это неправильно. Вкусы у всех разные, пристрастия разные, но душить девок… это как-то нехорошо. Это не поймут.

Кажется, Фёдор…

Боярин не мог не то что выговорить это слово. Он даже старался его и не думать. Но напрашивалось само.

Душевнобольной.

Любава в опочивальню к Феденьке влетела вихрем.

Тряхнула чадушко:

– Федя! Очнись!

Бесполезно.

Спит.

Любава сыночка еще потрясла, но потом смирилась и рукой махнула.

– Платоша, это убрать надобно.

– Что?! – даже не сразу понял боярин.

Тонкая рука царицы, щедро украшенная кольцами, показала на девичье тело:

– Вот это.

– Да в уме ли ты, сестрица?

– Платоша, нельзя, чтобы ее здесь нашли. Федю никто ни в чем заподозрить не должен.

Тут Платон был согласен. Но…

– Любавушка, а как я это сделать должен?

С минуту царица подумала. А потом…

– Платоша, придется пока ее в потайной ход затащить. А потом я Данилу попрошу. Следующей ночью вы ее по подземному ходу пронесете и в Ладогу скинете. Есть место, где ходы к реке выводят, мне супруг показал.

– Любава…

Платон только вздохнул. А выбора-то и не было.

Или он сейчас труп уберет, или его найдет кто-то ненадобный. И…

Ничего хорошего точно не будет. Так что…

Боярин нагнулся над кроватью, подхватил девичье тело, выронил…

Тяжелое.

Мертвое тело завсегда тяжелее кажется.

Перехватил за руки, потянул за собой. Голова провисла, рыжая коса стелилась по полу… боярину жутко было. А надобно…

Кое-как затащил он страшную ношу свою в потайной ход, пристроил у стены, вышел обратно. И почудилось ему, что несчастная мертвая холопка смотрит ему в спину. Безмолвно вопрошает – за что?!

За что ты меня приговорил, боярин?

А и не важно!

Сейчас боярину не до того, Феденьку спасать надобно.

Любава кое-как пыталась сына в чувство привести.

Получалось плохо. Но когда в ход пошли нюхательные соли, Федя не выдержал. Расчихался, глаза приоткрыл…

– Феденька! Приходи в себя, сынок! Надобно!

Федя глаза открывал, как из омута выплывал. Черного, жутковатого…

– Маменька?

– Федя, с тобой все хорошо? Что она с тобой сделала?

С точки зрения боярина Платона, с Федей-то ничего не случилось. А вот с девушкой…

– Фёдор, ты что помнишь-то?

Голос боярина словно какую-то плотину прорвал. Фёдор огляделся, наткнулся взглядом на обрывки девичьей рубахи – и лицо руками закрыл.

– Ох!

– Это не впервой? Такое? – озарило боярина.

Фёдор ссутулился еще больше.

Любава рот открыла, да тут же его и закрыла. А боярин приказал со всей строгостью:

– Рассказывай, Федя.

– Рассказывать нечего, – глухо отозвался царевич. – Было однажды. Руди порадеть решил…

– Еще и Руди?

– Он мне такую же девку подсунул. И… случилось. Тело он потом вынес, никто ничего плохого и не подумал. Татей ночных обвинили.

– Та-ак… только один раз?

– Да.

– И тоже… она тоже рыжая была?

Фёдор голову вскинул и на дядю посмотрел недобро.

– Она тоже была на Устю похожа. Но подделка!

Боярин даже опешил. А Фёдор добил:

– Не знаю, что себе Руди думал, что ты думал, боярин, но больше я такого видеть не хочу.

Платон только квакнул. Будь он один, кто знает, чем дело бы кончилось. Но царица себя в обиду не дала. Уперла руки в бока, как купчиха с ярмарки, и на сына уставилась. В упор.

– Феденька, а когда женишься, ты Устинью свою так же задушишь?

– Не задушу, – спокойно ответил Фёдор.

Возбуждение прошло, и теперь парня охватило равнодушие. Так что отвечал он спокойно и рассудительно.

– Ты в том уверен?

– Уверен, маменька. Я себя помню… почти. Я так озлился из-за подделки… не Устинья это! Понимаешь, не Устя! Другое, чужое, не мое! Руки сами сомкнулись!

– Вот как…

Платон Митрофанович не знал, что делать.

Хотя…

Ежели по Правде, то за убийство холопки вира полагается. Но и только. Хорошо, заплатит Фёдор ему несколько рублей серебром, чай, не обеднеет. А дальше что?

Ему ведь за это больше и не будет ничего. Разве что Борис прогневается, бояре косо смотреть будут… А больше и ничего такого [41].

– А коли так… изволь мне помочь, племянник. Али мне слуг кликнуть и приказать из твоих покоев мертвое тело вынести? Ладога сплетнями полнится, мигом до твоей Устиньи добегут…

Фёдор побледнел.

А вот об этом он не подумал. Сможет ли он все объяснить Усте?

И как она смотреть на него будет?

– Не смей! – выдохнул он.

Рот искривился, руки напряглись… сейчас кинется.

– Не буду. И запомни, племянник. Я-то молчать буду. И матушка твоя молчать будет. А вот кто другой – не знаю.

– Руди молчит.

– Руди тоже виновен в смерти той девушки… кто она была?

– Не знаю… какая-то лембергская девка. Лиза, кажется… Я потом ее семье денег дал.

– Ясно. Так вот, когда не хочешь, чтобы о тебе черные слухи пошли, изволь помочь.

– А ты, дядя… маменька, это ведь вы оба затеяли?

Любава Никодимовна вздохнула:

– Мы как лучше хотели, сынок.

– Знаю. Только впредь так не делайте никогда.

Любава и не собиралась. Из этой беды выбраться бы.

И с Руди она поговорит. О таких вещах она знать должна! Обязана!

– Уверен ты насчет Устиньи, сынок?

Фёдор еще раз кивнул:

– Матушка, я потом пробовал… не важно. Такое у меня, только когда я понимаю, что обмануть меня хотят. Что не она это, а кто-то под нее подделывается. А когда я знаю, что не Устинья это, все в порядке. Мы с Руди проверяли.

Счет к Руди увеличился. Царица зубами скрипнула…

– Феденька, мы сейчас никого звать не будем. Ты себя как чувствуешь?

– Лучше. Эта хоть руки мне не подрала. И то радует.

Руки и правда были целы. На груди пара царапин, но это так, мелочи.

– Тогда одевайся, Феденька… то есть одежду поправь и иди с дядей. Помоги ему тело вынести, да и возвращайся.

Фёдор кивнул, послушно подтянул штаны, затянул ремень и отправился вслед за боярином. Тело и правда надо убрать.