– Ты, что ли, Ижорский будешь?

– Я, Роман Феоктистович.

– И меня знаешь? Откуда?

– Я тебе, боярин, в родню не набиваюсь. Своя есть. А только любопытно было, вот и посмотрел.

Боярин нахмурился. Что рядом с царевичем какой-то Ижорский находится, он знал. Да сколько их? Пятый сын седьмого сына… там поди разберись, кто кому и кем приходится. Общая кровь есть, может, капля. А может, и того уж нет.

– Посмотрел, значит. Ладно. Хоть и дальнее родство между нами, а все ж ты Ижорский. Случится что – заходи. Может, и помогу.

Михайла поклонился, поблагодарил, как положено, и получил одобрительный взгляд от боярина.

Мол, старайся. А там и за Ижорских словечко замолвишь. Или мы за тебя, кто ж знает?

Боярин ушел, а Михайла стоял, дух переводил и радовался.

Бедных родственников никто знать не захочет. А коли уж Михайлу признали… значит, дела у него пока хорошо идут! Теперь удержаться бы да дальше продвинуться…

А вдруг получится?

У Михайлы была цель, и он шел к ней. Устя… его ангел с серыми глазами… ты подожди немножко, я всего добьюсь!

Дни бежали, словно быстрая река.

С Аксиньей Устя так и не решилась поговорить. По хозяйству распоряжалась, матери помогала, платья шила…

В храм ходила обязательно.

Вот и сейчас…

Служба шла своим чередом. Да только к Устинье потихоньку подошла женщина. Вроде как обычная тетка, в темном простом сарафане, в темный платок замотана. Кто она? Любой из верующих поглядит да и плечами пожмет. Ничего особенного. Такие женщины встречаются при каждом храме.

Чем они занимаются? Да пожалуй, что и всем. Чистоту наводят, облачение в порядок приводят, свечи лепят, просфоры пекут… работницы? Трудницы?

Иногда живут при храме, иногда с утра приходят, а потом к себе домой уходят. Всяко бывает. Устя и таких навидалась. Иногда они послушание принимают, иногда просто помогают, а когда и свою выгоду ищут.

Подошла, посмотрела из-под черного платка.

– Ты ли боярышня Устинья, дочь боярина Алексея?

– Я.

– Пойдем со мной. Видеть тебя хотят.

Устя глазами на мать показала. Мол, я не сама по себе, с матерью и разговаривайте.

Женщина усмехнулась краем губ, подошла к боярыне и тихо что-то шепнула. Боярыня аж дернулась. Оглянуться хотела, да женщина головой качнула.

Потом опять к Усте подошла.

– Куда идти?

– Вверх. На хоры.

Устя кивнула и за женщиной пошла. Кто другой бы удивился, а она даже бровью не повела. Потому как знала она эту женщину.

Хорошо знала.

Боярыня Раенская это.

Варвара Симеоновна. Жена Платона Раенского. И царицына постоянная наперсница. Только вот у Усти на нее зла не было.

На свекровь было.

А Варвара… как-то так получилось, что впрямую она с Устиньей не сталкивалась, зла они друг другу не делали. А когда единственный раз Устя с той поговорила, оказалось, что и у Варвары положение не лучше. Муж приказал – она и делает. А самой страшно до ужаса.

Возле трона всегда смерть.

То и оправдалось. Не дожила Варвара до заточения Устиньи в монастырь, раньше жизнью поплатилась. Убийцу так и не сыскали.

А может, и не искали. Тогда и Платона зарезали.

Забрались на подворье грабители да в боярские покои влезли. Боярина пытали, мучили, боярыню сразу прирезали.

Царица уж померла к тому времени. А Фёдор себя тогда странно повел. Разве что плечами пожал, мол, случается. А следствие и само заглохло.

Почему так получилось?

Устя за боярыней шла, а сама и думала. Мог Фёдор что-то знать? Или, может, по его приказу к Раенским пришли? Но что такого было у Платона? Или что он знал такого? В палатах ничего не скроешь, слух ходил, пытали боярина страшно, глаза выкололи, уши отрезали, боярыню хоть сразу убили, а вот Платона Раенского не пощадили тати. Остался б жив – о смерти бы, как о милости, просил.

Может, Варвару расспросить? Ежели получится?

При царице она просто на посылках, мало ли что понадобится боярину передать или какое поручение выполнить. Своей воли у Варвары и нет, она за блага для детей своих, считай, расплачивается. Но ведь что-то она знать должна!

А захочет ли рассказать?

Видно будет!

А пока…

Устя и не удивилась, и не задохнулась, когда к ней оборотилась та, кого она бы век не видела.

Царица Любава Никодимовна. Ее бывшая-будущая свекровь.

В молодости царица была красива и сейчас, постарев, той красоты не утратила. А пуще красоты в ней характер чувствуется. Жесткий, неуступчивый. Глаза большие, ясные, смотрят холодно.

– Ты ли Устинья Заболоцкая?

– Я, государыня.

– Знаешь меня?

– Кто ж тебя в Ладоге не знает, государыня? Ты всем ведома.

Говорила Устя ровно. А внутри все жгутами скручивалось.

Ты!!!

Ты, гадина!!!

Ты ЕГО убила, ты меня убила, ты сына своего на трон посадить хотела, все ты…

Получила ты власть?! А не получилось поцарствовать всласть! И десяти лет не прошло, как ушла ты в могилу, и жалко мне тебя не было. Федька, помнится, тогда слезами уливался. Рыдал-горевал, чуть не месяц горе вином зеленым заливал. А я радовалась.

Злорадствовала, ходила мрачная, а когда одна оставалась, вспоминала, что нет тебя, – и торжествовала! Хоть так!

Хоть это!

Царица же мыслей услышать не могла. Просто смотрела.

Вот стоит перед ней девица. Спокойная, явно о чем-то своем думает, на роспись потолочную смотрит. И не боится ничуточки.

– Что ведома, хорошо. А не догадываешься ли, боярышня, к чему я тебя сюда позвала?

– Мне боярин Раенский уже все объяснил, государыня.

– А сама ты что скажешь? Хочешь за моего сына замуж?

Устя кривить душой не стала:

– Не хочу, государыня.

Удивить царицу ей удалось, Любава аж рот разинула:

– Нет?! Царевич он! Не конюх какой!

– Понимаю, государыня.

– Хм-м-м. Не хочешь ты за него замуж. А пойдешь, коли прикажут?

– У девки выбора нет, кого отец укажет, того любить и буду, – отозвалась Устинья так же ровно.

Любава задумчиво кивнула:

– Не люб тебе мой сын.

– Не люб, государыня.

– Почему?

Как на такое ответить? Потому что дрянь он, хоть и царевич? И Россу кровью зальет, и меня казнит, и знаю я, чем то супружество закончится?

Так-то не ответишь. Пришлось снова солгать – не солгав.

– Государыня, я твоего сына пару раз в жизни и видела. Один раз говорила. Когда тут полюбить?

Объяснение Любаву успокоило. Понятно, просто рассудительная девушка попалась, не мечтает понапрасну. А все-таки…

– Ты ведь на отбор приглашена будешь. Коли Федя тебя выберет, что скажешь? Чем ответишь?

– Мне ведь никто не позволит отказаться, государыня. К чему меня спрашивать, когда за меня все отец решит?

– Умна ты, Устинья. А все же, коли замуж за Феденьку выйдешь, не хотелось бы мне меж нами разлада.

Устя только плечами пожала:

– Какой меж нами разлад может быть, государыня? Кто ты, а кто я? Думать о таком – и то смешно.

– Говорят, ночная кукушка дневную перекукует.

– Говорят, государыня. Только как я тебе ответить могу? Клятвы давать? Что я сказать должна, чтобы ты мне поверила?

– И то верно. Ничего ты не скажешь.

– А что скажу, в то уже ты не поверишь, государыня. Важнее тебя у царевича никого нет. На ком бы он ни женился, а к тебе прислушиваться будет. Ежели кто между вами раздор творить посмеет, ты не стерпишь. Я же с тобой воевать не стану, потому как это понимаю.

– Понимаешь ты много. Не слишком ли много?

– Я, государыня, лучше промолчу лишний раз. И сейчас бы смолчала, да выхода нет.

Любава Никодимовна в задумчивости зарукавье повертела, на игру камней драгоценных полюбовалась.

– Хотела я на свои вопросы ответ получить. А получила только больше вопросов.

Устинья вновь промолчала. Ее ж не спрашивали, а чего там и кто хотел, не ее печаль.