И даже Руди, который вскорости появился и принялся всех выпроваживать, мол, хватит тут, смущать будете… кого надо и не надо.

Ага, смущать.

Стеснять.

Кому вы сказки тут рассказываете, люди добрые?

Смущать!

А чего это у тебя глаза как у бешеного таракана? И волосы взъерошены, а воротник сдвинут набок? Ты с этими кружевами как с ребенком малым носишься, то разглаживаешь, то поправляешь, а сейчас и позабыл? Это ты кому другому расскажи, что все в порядке.

И на рукаве у тебя что?

Не кровь ли?

Кровь и была. Измазался чуточку, когда Фёдора одевал. На том осталась кровь девушки, ну а Руди случайно и задел манжетой.

Михайла отчетливо понял, что дело вышло неладное. Осталось только решить, что лучше выбрать. Уйти? И завтра послушать, что им скажут?

Уйти и подсмотреть, что будет происходить?

Или остаться и напроситься в подельники?

Разумно был выбран второй вариант. Мало ли кому и что в голову придет, а Михайле его жизнь дорога, одна она у него.

Так что Михайла послушался, когда его отослали за франконским вином для девушки в кабак за три улицы. Конечно-конечно.

Вышел – и оглядел лембергский дом.

Эх, дураки они там все же! Дикие люди!

Вот у них, в Россе, дома хорошо строятся, деревянные, надежные. Терема целые… не залезешь! Бревна так пригнаны – иголку не воткнешь!

А у них что?

Дома построены, как в Лемберге, из камня, а камень-то местный. Пористый, крошится он от ветра и снега! Мало того, лембергцы свои дома всякими завитушками украшают, ровно калачи на праздник.

И чтобы по такому да не влезть?

Стельная корова – и то влезет, а уж Михайле и вовсе раз плюнуть. Научился со скоморохами…

Ногу сюда, руку туда, вот до окошка и добрался. Маленькое оно, и стекла паршивые, ну разглядеть-то кое-что можно.

И тело на кровати.

Да, тело. Руди хоть и укрыл покойницу покрывалом, но дорогим, шелковым, не нашлось другого под рукой.

А шелк легкий, а окно приоткрыто. Сквозняк и дунул, когда он за дверь выходил. И подвинул чуточку тонкую ткань.

И под тканью никакого движения. Убил?

Может и такое быть. Михайла всякие виды видывал… и продажные девки с ним много чем делились. Одному без плетки не в радость, другой в такое место лезет, за которое в церкви епитимью накладывают, а по-нормальному никак, третий так за волосы рвет, что чудом голову не отрывает.

Про тех, кто убивает, тоже рассказывали.

Бывало и такое в тяжкой их жизни.

Бывало. И не так чтобы редко.

Михайла перекрестился и едва не навернулся вниз. Ох… хорошо, что он от этого всего в стороне останется.

Ясно же, царевич это ее так.

И еще к Устеньке лапы свои тянет? Нет, мил-человек, с такими привычками тебе не рядом с ней место, а в монастыре. Грехи замаливать.

Зар-раза!

Правильно он не полез предлагать свою помощь.

Это с Истерманом ничего не сделают, он и царице дорог, говорят, не только как друг. И к царю он вхож, и царевичу друг лучший… он-то жив останется. А вот что с Михайлой сделают?

Да в землю вроют по самые ноздри! И так оставят. И лопух над ним прорастет.

Михайла посмотрел на небо.

Ага… его за вином послали?

Вот он и проходит. До рассвета. И вернется с битой мордой.

Ограбили его. Купил он вина, вышел из трактира, и по дороге на него напали, вино отняли, морду набили… это он обеспечит.

Надобно еще к первым петухам попасть на подворье Заболоцких. Это он успеет.

А еще бы посмотреть, что Истерман с телом делать будет. Очень Михайле это любопытственно!

Руди матерился бессильно и злобно.

Фёдор нажрался до состояния «в дрова», его самого можно было вынести и под забор выкинуть, и не почуял бы. А как теперь быть с покойницей?

Да вот так…

Тело начало коченеть, и надеть на него хоть какую-то одежду… да и пусть! Ни к чему!

Если б на него местные грабители наткнулись, они бы и унесли всю одежду. И так сойдет!

Руди кое-как, морщась от отвращения, завернул тело в шелковое покрывало. Порадовался, что лежало оно более-менее ровно, если б враскоряку, было бы труднее. А так сверток – и сверток.

Вот так.

Теперь поднять… уф-ф-ф! Мертвое тело почему-то было намного тяжелее живого. Сколько раз он Элизу подхватывал на руки, перекидывал через плечо… всякое бывало во время любовных игр. Она казалась такой легкой, а сейчас словно камень…

Нет, не терзался Руди угрызениями совести. Для этого оную совесть надо было хоть в зародыше найти.

И на девичью жизнь ему было наплевать. Девка – и девка, и что такого? Перевидал он тех мертвецов… штукой больше, другой меньше – не важно!

Просто неприятно.

И вдвойне неприятно, что приходится за Фёдором подтирать.

Втройне неприятно. Раньше за ним такого не водилось. А если он это и с молодой женой сделает? Так, к примеру?

Или просто эта боярышня согласится с ним ложе разделить? Здесь нравы, конечно, более строгие, но добрачные связи встречаются, в деревнях так повсеместно, там и женщин с ребенком более охотно замуж берут. Значит, плодовитая, сможет потомство принести. Дикие люди.

Руди не замечал, что сам себе противоречит, не до того ему было. Он тащил тяжеленное тело сначала вниз, в гостиную, потом через черный ход (к немалой радости Михайлы, который с той стороны и прятался), потом через задний двор и дальше, дальше…

Элизу он оставил под чьим-то забором.

Призадумался, потом махнул рукой.

Понятно же все.

Шла, напали, задушили, все сняли, все отняли… кто тут будет что разбирать? С гибелью продажной девки-то? Не она первая, не она и последняя!

Главное, Теодора никто не заподозрит! И надо ему сказать, что они с девкой расстались, а он, к примеру, подарил ей перстень с лалом. Вроде бы у него такой на руке был.

Тогда вдвойне понятно будет.

Глупая девка, нет бы перстень за пазуху спрятать да бежать, не оглядываясь. А она небось нацепила да залюбовалась. Вот и получилось нехорошо…

Уф-ф-ф!

Ладно!

Надо до утра это объяснить Теодору! А пока домой и приглядеть за мальчишкой, не наделал бы глупостей спьяну!

Михайла тоже довольно улыбнулся.

И отправился к подворью Заболоцких. У него там было очень важное дело. Размером с одну мошну. Или одну дуру-девку… там видно будет.

И надо поспешать. Скоро уж первые петухи запоют, скоро…

Если б Аксинья и хотела уснуть, ничего б у нее не получилось. Поди еще придумай, как выйти так, чтоб Устька ничего не заметила.

А как?!

Она же к няньке встает по десять раз за ночь. Да и сама Дарёна Фёдоровна тоже спит чутко.

А Аксинье выйти надо!

А что делать?

Одеяло свернуть, на свое место положить… нет, не получится. Заметят, шум поднимут…

Значит, надо проще сделать. Сказать, что живот прихватило. Может, простокваша несвежая оказалась?

Устя только головой покачала. Такие хвори она лечить не умела, да и опасалась.

– Может, тебе ведро нужно́е взять?

– И всю ночь смрад этот нюхать? – наморщила нос Аксинья. – Дойду как-нибудь, чай, не лес темный.

– Коптилочку хоть возьми.

– А ты как без нее? Дойду, нестрашно. Ночь светлая.

Устя пожала плечами да и нянькой занялась. Действительно, чего она? Аксинье не три годика, уж дойдет как-нибудь. Ей кажется, что ничего страшного с сестрой не происходит, но ведь желудок – хворь не смертельная, не сильная? Может, и не видит она просто, не понимает.

Аксинья и бегала во двор.

Раза четыре сходила, на пятый уж и не удивлялся никто.

Бывает…

Вот уж и урочный час близко…

Под березой было холодно и противно. Осенняя сырость под накинутый платок пробирается, под сарафан лезет, ноги зябнут, нос краснеет…

Но не зря ждала – не успели петухи пропеть, с дерева темная тень ссыпалась.

– Поздорову ли, Аксинья свет Алексеевна?

Аксинья и слова сказать в ответ не смогла, стояла как тогда, на ярмарке, дура дурой.