И они шли. Студенты с потухшими глазами и дрожащими руками, прижимающими засаленные конспекты. Смышленый паренек со стихийного, сын разорившегося купца, у которого кредиторы уже стучали в дверь дешевой квартирки. Девчонка с историко-филологического, чей отец-священник в провинции умирал от чахотки, а денег на лекарства не было – стипендия уходила на долги младшим сестрам. Я сажал их за стол в библиотеке, в дальнем углу, заваленном фолиантами по метамагии, или у себя в каморке. Говорил спокойно, уверенно, будто разбирал не головоломную теорему Ковалевской, а детскую задачку. Мои пальцы, казалось, сами выводили изящные решения на бумаге, объясняя сложное простыми аналогиями. «Видишь? Не боги горшки обжигают... Система хочет, чтобы ты чувствовал себя глупцом. Чтобы сломался. Но знание – сила. И оно может быть нашим оружием».
Пока их ум был занят спасением академического будущего, пока они ловили соломинку, которую я протягивал, я вплетал нити другой системы. Ненавязчиво. Будто к слову. «Жаль, что такие светлые головы вынуждены прогибаться под эту прогнившую машину… Бакунин, знаешь, верно подметил…» Или: «Сила не в покорности, а в осознании общего ярма. Представь, если бы таких, как мы, объединила не только учеба, но и… идея освобождения. От этого гнета». Глаза загорались – сначала робко, потом ярче. Недоучка, которому только что вдруг открыли тайны интегралов, начинал видеть в авторе «Государственности и Анархии» не бунтаря, а пророка. Отчаяние и благодарность за помощь превращались в благодатную почву для семян бунта. Я видел, как Николай, стоящий у двери на «стрёме», едва заметно кивал, отмечая про себя еще одну потенциальную единицу.
Оля работала в своей стихии – артефактории. Ее задачей было добыть или создать сердце будущей типографии. Она не вербовала напрямую, но ее тихий энтузиазм, ее горящие глаза, когда она говорила о «великом деле» и «новом оружии слова», действовали гипнотически на пару подающих надежды, но бедных студентов-артефакторов. Они видели в ней не подпольщицу, а жрицу тайного знания. Шепотом, за верстаками, усыпанными стружкой и осколками пробных кристаллов, она говорила о «специальном проекте», о «печати истины», которая нужна кругу избранных. И они соглашались помочь собрать простейший печатный станок из списанных деталей учебных манипуляторов, тайком вынести необходимые реактивы для изготовления несмываемых чернил. Ее вера, подогретая моей ложью об эгрегоре, была заразительной и слепой. Идеальное топливо.
Чижов же, бледный и вечно вздрагивающий, корпел над ритуалами. Его метамагическая чувствительность, заглушаемая страхом, все же искала выход. Он приносил наскоро набросанные листки: простые символы – стилизованный кулак, перечеркнутые цепи, круг с точкой в центре, будущий символ единства и цели. Предлагал краткие клятвы на собраниях, произносимые шепотом, с руками, положенными на центр стола - обычную кухонную доску у Оли, сделанную алтарем:
«Во имя Грядущей Свободы!
Воли – Разуму!
Борьбы – Покорности!
Единства – Разобщенности!
Да будет Воля наша крепка,
а Тайна – нерушима!»
Звучало наивно, почти по-детски, но произнесенное хором в тесной комнатушке под самой крышей, при тусклом свете коптилки, это обретало странную силу. Особенно для новичков, прошедших через «малую инициацию» – сожжение бумажки с написанным личным страхом или символом угнетения, чаще всего – карикатурой на «фараона» или двуглавого орла, в пламени той же коптилки, под пристальными взглядами «старших». Ритуал давал ощущение причастности к тайне, к избранности. Искренняя вера, пусть и взращенная на отчаянии и манипуляции, пульсировала в комнате плотной волной. Я стоял во главе стола, чувствуя, как эта волна омывает меня, как что-то внутри… впитывает ее.
Именно тогда я заметил перемены. Окончательное заживление ноги было лишь первым, самым очевидным знаком. Боль ушла бесследно. Я ходил легко, быстро, с какой-то пружинящей энергией, которой не было даже до травмы. Но было и больше. Усталость, копившаяся неделями нервного напряжения, бессонных ночей над формулами и вербовкой, будто отступила. Я мог спать по 4 часа и вставать свежим, с ясной головой. Мысли текли с необыкновенной четкостью и скоростью. Когда я объяснял сложные темы новым «кандидатам», слова находились сами, аргументы выстраивались в безупречную логическую цепь. Моя харизма, всегда присутствовавшая, но сдерживаемая болью и сомнениями, расцвела пышным цветом. Я видел, как новички ловят каждое мое слово, как Оля смотрит на меня с обожанием, смешанным с почти религиозным трепетом. Даже угрюмый Николай слушал мои распоряжения без обычного ворчания, с новым уважением.
Энергия. Она лилась в меня. Не грубая сила Демикина, раскалывающая землю, а что-то более фундаментальное. Чистое горение веры и намерения, излучаемое кружковцами, особенно во время этих простых ритуалов. Мой эгрегор. Мой источник. Я ловил взгляд Чижова во время клятвы. Его глаза, влажные от обычного страха, сузились на мгновение, когда он смотрел на меня, а не на пламя коптилки. Он чувствовал что-то. Некий дисбаланс в эфирных токах, сгущение энергии не в центре стола, как должно было бы быть по его наивным представлениям об общем эгрегоре, а… вокруг меня. Как аура. Но его собственные познания в метамагии были слишком поверхностны, а страх передо мной – слишком велик. Он отводил взгляд, глубже вжимаясь в свой стул, подавляя сомнения. Для остальных же я просто был вдохновенным лидером, заряженным важностью момента. Они видели результат – мою неутомимость, мою силу убеждения, мою «исцелившуюся» решимость. И это лишь укрепляло их веру в «общее дело» и в меня, как его сердцевину. Порочный круг замыкался: их вера питала меня, моя возрастающая сила и убежденность укрепляли их веру.
К концу третьего дня, когда тень Седова уже казалась осязаемой за спиной, у нас было пятеро проверенных новичков, готовых к посвящению, и почти собранный в тайнике артефактории примитивный, но рабочий печатный станок. Оля, сияя, шептала о первых пробных оттисках – кривых, но читаемых строках воззвания, составленного Николаем с моей правкой. Я стоял у окна в комнате Оли, глядя мелкие и сырые снежинки, кружащиеся в желтом свете уличного фонаря. Внутри бушевала энергия. Не нервная дрожь страха, а уверенная, холодная сила. Я чувствовал мышцы, готовые к действию, разум, острый как бритва, волю, закаленную в огне предательства и подпитанную чужой верой. Нога не болела. Не болело ничего. Только стук сердца, ровное и мощное, как удар молота о наковальню, на которой ковался новый я – хозяин лжи, архитектор эгрегора, игрок, готовый бросить кости перед капитаном Седовым.
Я обернулся к комнате. Николай докладывал о новых контактах, Оля показывала Чижову символ для печати, новички робко перешептывались в углу. Они видели перед собой сильного лидера, ведущего их к свету. Они не видели тени, которая росла за моей спиной, питаясь их светом. Тени, готовой поглотить и их тоже. Но сейчас это не имело значения. Имело значение только то, что у меня было, что показать Седову. Движение. Результат. Кровь, пусть пока и чужая, вброшенная в жернова его машины.
- Завтра, – сказал я, и голос прозвучал властно, металлически, заполнив комнату без усилий, – мы проведем посвящение новых братьев. И начнем печатать нашу правду. Настоящим шрифтом.
В их глазах вспыхнули огоньки надежды, восторга, решимости. Искренние. Слепые. Я вдохнул эту смесь, как аромат силы. Энергия эгрегора теплой волной прокатилась по жилам. Глубокая пропасть ждала, но теперь я чувствовал под ногами не зыбкий мостик страха, а твердую скалу украденной веры. Тук. Тук. Тук. – отсчитывало сердце. Не время до казни. Такт марша к трону, выстроенному из костей и иллюзий.
Воздух за пределами здания на Гороховой, 2, был колючим, пропитанным апрельской гарью и тухлым дыханием каналов. Но входя внутрь, попадал в иной мир – мир, лишенный естественных запахов, словно вырезанный из куска мерзлого мрамора и пропитанный химической чистотой. Запах смерти здесь не был запахом крови или разложения; это был запах стерилизованного конца. Смесь хлорки, дешевого мыла для казенных полов, кожанных ремней, начищенных до одури ваксой, и вездесущего, сладковато-приторного формалина, въевшегося в штукатурку, в дерево дверей, в саму плоть здания. Он висел в воздухе тяжелой, невидимой завесой, проникал в ноздри, оседал на языке металлическим привкусом.
