- Заявил что? – я встал, сердце замерло.

- Да сядь ты, ты упадёшь сейчас. Ультиматум! Чистой воды! Сказал: либо исключают насобоих, либо не исключают никого! Никаких 'Грановский – вон, а Меншиков – остаётся'! Либо два клена, либо ни одного! Понимаешь?!

Я остолбенел. Это не укладывалось в голове: "Зачем?! Он же меня ненавидит! Он сам всё затеял!"

- Честь! – выпалил Артём. – Честь, говорит, не позволяет! Не может он, мол, благородный дворянин, принять снисхождение, пока его противник наказан! Это, говорит, ниже его достоинства и пятнает честь рода! - Артём фыркнул, но в его голосе сквозило какое-то невольное, изумленное уважение. - Винберга, говорят, чуть апоплексический удар не схватил! Орал, что он сумасшедший, но всё же потом хвалил достойный поступок! А Меншиков – как скала! Говорит: «Мой вызов, моя дуэль, моя ответственность. Исключение Грановского без меня – публичное признание моей неполноценности. Этого я не потерплю».

Я молчал, пытаясь переварить этот абсурд. Меншиков. Враг. Тот, кто едва не убил меня, играя на моем страхе. Он… вступился? Пусть движимый не благородством души, а чудовищно раздутым, гипертрофированным чувством сословной чести и гордыни. Пусть лишь для того, чтобы не запятнать свой драгоценный статус неравным исходом. Но факт оставался фактом: его упрямство, его аристократическое чванство давали мне неожиданную, призрачную, но надежду. Его ультиматум был щитом, который Голубев пока не мог пробить, не рискуя разозлить влиятельного молодого аристократа и его еще более влиятельного отца.

- Он… он дал мне шанс? – прошептал я, больше самому себе.

- Шанс?! – Артём возмущенно всплеснул руками. - Да он себя выгораживает! Чтоб не подумали, что его, князя, пожалели, а тебя, босоту, вышвырнули как щенка! Но… – он понизил голос, – но да, Гриш. Факт: пока он уперся рогом, Голубев со своей комиссией не посмеет тебя исключить втихаря. Не нарушив слово, данноеМеншикову. А это сила. Древняя, тупая, аристократическая сила, непоколебимая сила.

Я посмотрел на Артёма, потом в окно, где уже сгущались вечерние сумерки. В груди, сжатой тисками отчаяния, что-то дрогнуло. Не радость. Не облегчение. Горькое изумление перед причудливыми законами этого мира. Единственный, кто сейчас по-настоящему защищалменя от системы, был мой злейший враг. Защищал не из милосердия, а из своего искривленного, но незыблемого для него кодекса аристократической чести.

- Спасибо, Артём, – сказал я тихо. – За весть.

Он хмыкнул, наливая себе остатки портвейна. "Не за что. Просто честь у нас, – штука мудреная. Иногда даже полезная." Он сделал глоток. "Но не обольщайся, Гриш. Пока Алиса у серых, пока Голубев точит перо, а Юлька… – он махнул рукой, – пока всё висит на этом самом аристократическом упрямстве Меншикова. А это, брат, ненадежная опора."

Он был прав. Передышка, купленная дерзостью Алисы и сословной спесью моего врага, была хрупкой, как первый лед. Петля все еще была на шее. Но теперь в ней появилась одна тонкая, невероятная нить – нить "чести" Меншикова. И за нее нужно было цепляться изо всех сил, пока Охранка не перерезала все остальные. Время, данное Алисой, истекало. Действовать нужно было немедленно. Но вопрос оставался открытым: как?

Тонкая нить надежды, протянутая аристократическим упрямством Меншикова, не приносила покоя. Она лишь подчеркивала хрупкость положения. Алиса оставалась в руках Охранки, Голубев точил нож дисциплинарной комиссии, а Юлиана возвела между нами ледяную стену. Время, выигранное ценой ареста Алисы, неумолимо текло сквозь пальцы. Мне нужно было понять: почемуОхранка так резко среагировала именно на нее? Было ли в ее деятельности что-то, о чем я не догадывался, что делало ее опасной не только для академического спокойствия, но и для государственной машины?

Ответа в официальных коридорах не было. Его нужно было искать в тени. Через кружок, а значит нужно найти тех, кто был в ту ночь в библиотеке. Я уже позабыл имя, но помнил в лицо девушку артефактора. Она указала на старую конспиративную квартиру одного из членов конгломерата студенческих кружков – не радикального, скорее дискуссионного клуба для молодых аристократов, недовольных застоем, но осторожных.

Квартира на Гороховой оказалась типичной питерской: высокие потолки, потемневшая лепнина, запах старой пыли, капусты и дешевого табака. В просторной, слабо освещенной комнате с потертой мебелью собралось человек десять. Узнаваемые лица с лекций, но теперь без мундиров, в обычных сюртуках и костюмах. Здесь царила атмосфера подавленной тревоги, а не революционного пыла.

- Грановский, – кивнул мне молодой человек с острым, умным лицом – князь Оболенский, с которым мы когда-то спорили о теории эфира. – Рад, что пришел. Хотя обстановка, увы, не для дискуссий.

- Об Алисе? – спросил я прямо, оглядывая собравшихся. В их глазах читалась та же озабоченность, что и у меня.

- О Ливен, да, – подтвердил другой студент, граф Шереметев, обычно отличавшийся невозмутимостью. Сейчас он нервно теребил перстень. – Дело приняло скверный оборот. Охранка взяла её не просто за митинг. Хотя митинг стал поводом.

- Почему? – мой вопрос повис в воздухе.

Оболенский обменялся взглядом с Шереметевым. «Прямых улик нет. Никто ничего не знает. Но все догадываются. Убийство Петрова-Соловьёва…»

Имя упало, как камень в воду. Петров-Соловьёв – тот самый чиновник-реформатор, убийство которого всколыхнуло город и привело Охранку в Академию. Он работал над реформой Крестьянского поземельного банка, пытаясь облегчить выкуп земель, что било по интересам многих крупных землевладельцев и консерваторов.

- Алиса… она открыто критиковала земельную политику, – тихо сказал третий студент, чьего имени я не вспомнил. – На семинарах у отца Игнатия, в кулуарах. Говорила о несправедливости, о необходимости коренных изменений…

- Как и многие из нас, – добавил Оболенский осторожно. – Но её… её манера. Её убежденность. Она не просто критиковала, она предлагала альтернативы. Радикальные. И её круг общения… - Он не договорил, но всем было ясно: её подпольный кружок, ответвление этого кружка, о котором догадывались, но который тщательно конспирировался.

- Охранка ищет связи, – резюмировал Шереметев. – Между убийством реформатора и любым инакомыслием. Особенно таким… структурированным. Они хватают за ниточки. Алиса дала им ниточку – этот митинг. Теперь они будут тянуть, пытаясь распутать всю сеть. Или просто… оборвать нить, если не найдут большего.

Холодный ужас сковал меня. Моя дуэль, мое исключение – всё это меркло перед тенью политического дела. Алису могли сломать не за митинг, а за подозрениев причастности к чему-то гораздо более страшному. И я, своими проблемами, дал Охранке рычаг против нее.

- Что делать? – спросил я, и голос мой прозвучал чужим.

- Пока – вытаскивать её оттуда, – твердо сказал Оболенский. – Пока её не втянули в дело глубже. У нас… есть касса взаимопомощи. - Он немного смутился. - Для таких случаев. Когда кого-то из наших забирают по дурости или по навету. Нанять хорошего адвоката, подкормить тюремщиков, передать вещи… Стандартная практика. Древние рода, даже обедневшие, помнят о солидарности.

- Я участвую, – сказал я немедленно, ощущая горечь и стыд. Мои собственные средства были мизерны, но я готов был отдать последнее. Это был мой долг. Единственный способ хоть что-то исправить. – Сколько нужно?

- Сумму обговорим, – махнул рукой Шереметев. – Главное – согласие. Адвоката уже ищем. Осторожно. - Он посмотрел на меня. - Но будь готов, Грановский. Если Охранка решит сделать из неё дело… даже лучший адвокат может не спасти. И тебя могут втянуть. Твоя связь с ней теперь… на виду.

Предупреждение было ясным. Помощь Алисе могла стать моим собственным смертным приговором. Но отступать было некуда.

Обсуждение перешло на технические детали: как передать деньги, как связаться с адвокатом, условные сигналы. Я слушал, впитывая информацию, но чувствовал себя чужим на этом пиру революционерской солидарности. Их мир, их связи, их касса взаимопомощи – всё это было частью системы, которую Алиса так яростно отрицала, как слишком пассивную. И теперь они использовали её механизмы, чтобы спасти её от другой части куда большей системы.