— Давай, Варвара. Не смею тебя больше задерживать. Тебе еще в Москву лететь, докладывать о сумасшедшем, непредвиденном результате своей акции.
Варя нащупала на диване свое пальто. Натянула его на себя. Ни единого зеркала, чтобы поправить воротник или прическу, в пределах досягаемости не было — типичное обиталище холостяка, мужская берлога. Мелькнуло: «Кстати, мог бы и приударить за мной, хотя бы ради приличия». Профессор тоже поднялся, коротко кивнул.
Хозяин распахнул перед Варей входную дверь — выметайся, мол. Оттуда пахнуло ветром и холодом.
— До свидания, господин Корюкин, — кротко сказала она, — и спасибо за подарок.
— И тебе не хворать.
Она подхватила контейнер и побежала к своей машине, третьей в ряду «Форда» и «Рейнджровера». Свирепейший ветер с океана обжигал лицо, вышибал слезы из глаз. Белых барашков на темной поверхности моря, высоко видимого с обрыва, кажется, стало еще больше.
Варя расположила контейнер на сиденье рядом с собой, завела движок и установила тумблер кондиционера на максимальное тепло.
Слава богу, до гостиницы ехать недалеко, не в Нью‑Йорк возвращаться. И еще она надеялась, что где‑то в поселке окажется открытой хотя бы одна закусочная.
«Вот он, быт и нравы богатеев! — подумалось ей весело (не иначе Корюкин со своей дурашливостью последних минут ее на юмористическую волну настроил). — Вечно от них голодной уходишь».
Она не знала, что в это самое время предмет ее мыслей в только что покинутом ею особняке говорит о ней:
— И все равно я не понимаю, патрон, — с исключительной вежливостью и чинопочитанием, однако непреклонно молвил профессор Рябчинский, — зачем вы дали девице серум? Мне даже удивительна подобная благотворительность с вашей стороны.
— Эх, Иван! Ты так и не понял до конца, что самое характерное в нашей с тобой бывшей Родине, России‑матушке!
— И что же?
— Она никогда не жалела и не жалеет своих людей.
Профессор в ответ промолчал, но выражение лица у него было вопросительным, поэтому олигарх сжалился, пояснил:
— Мы тут бьемся, по тысяче бумаг подписываем, чтобы волонтеров для опытов набрать — и то дрожим, как бы нас не засудили на девяносто девять лет каждого по девяти статьям. А у них все просто: Родина скажет «надо», человек ответит «есть» и отправится покорять просторы времени. Как раньше покорял космическое пространство.
— Но, осмелюсь спросить, мы‑то что будем с этого иметь?
— Знания. Информацию. Все напрочь они не засекретят, что‑то да прорвется. Да и Варя обещала, нет? Но главное, Иван, не в этом. Кто, по‑твоему, и как должен остановить Елисея Кордубцева? Елисей русский. Значит, и останавливать его русским. Тем более что это дело как раз подходит к менталитету наших с тобой бывших соотечественников. Лечь грудью на амбразуру. Броситься под танк со связкой гранат. Ведь, судя по всему, мы уже не можем справиться с Кордубцевым, этим лжемессией, антихристом, сейчас, в настоящем. И тем более не сумеем в будущем, когда он силы свои только нарастит. Значит, один выход: попытаться это сделать в прошлом. Надеюсь, девчонка, Варвара, даже если этого пока не понимает, то в скором времени поймет. И начальство свое убедить сумеет.
— Я другого не пойму, босс. Зачем вы сдали ей наш источник?
— Я? — ненатурально удивился богатей.
— А кто может знать там, у них, о Кордубцеве? Крайне ограниченный круг людей. Теперь вычислить, кто сливает информацию, им будет несложно.
— Слишком он алчный, — отмахнулся олигарх. — Это его отрезвит.
— Но в России предателей обычно казнят.
— До него дотянуться у Кононовой кишка тонка.
* * *
Что хорошо — американцы въездную визу хоть и дают после тщательнейшей проверки и личного собеседования, зато не требуют оплаченного обратного билета назад и брони в гостинице на все время пребывания.
Поэтому назад Варя летела по гибкому тарифу и первым делом, оказавшись в отеле «Отдых на площади» (как она вольно истолковала «Инн ин зе сквэар»), попыталась переписать по Интернету свой билет с открытой датой на завтрашнее число. Места в гиганте «Боинге» имелись, и Кононова с огромной радостью «зарегила» себя на завтрашний рейс до Москвы. Вроде меньше недели отсутствовала — а так соскучилась и по своей квартирке, и по столице, и по Данилову, и даже по комиссии! Настолько здесь себя чувствовала как на краю света, от всего родного оторванной!
Зарегистрировавшись, немедленно бросила эсэмэску возлюбленному — в Москве‑то уже девять утра: «Лешик, прилетаю послезавтра 07.10 утра мск Шереметьево». И немедленно получила ответ: «Жду! Встречу аэропорту!» Не стала уговаривать, куда он в такую рань, как будет вставать да как потом целый день работать. Ждет, встретит, и это самое главное.
И все ее дальнейшие действия были уже подчинены дороге на Родину: раннеутреннее, затемно пробуждение в «Площадном отдыхе» в Формуте, штат Коннектикут; вбивание в навигатор: «Джей‑Эф‑Кей, рент‑а‑кар офис»[85]; кофе с пончиком навынос в придорожном кафе при заправке; гонка по шоссе «Интерстейт‑95»; сдача авто в прокатной конторе; неизбежные объяснения с охраной аэропорта по поводу пробирок — слава богу, пропустили! И когда она в половине четвертого дня заняла наконец место в «аэрофлотовском» рейсе и все вокруг говорили и толкались по‑русски, Варя испытала такое облегчение, что немедленно натянула на лицо сонную полетную маску и уснула, тем более что организм еще до конца не перестроился, а по‑московски время как раз шло к двенадцати ночи. Да и каждый проспанный, в небытие проведенный час приближал ее к Москве — и к Алеше.
Правда, лафы с целым рядом в ее личном распоряжении больше не представилось, спать в узком кресле оказалось неудобно, и она проснулась в семь вечера, если считать по‑ньюйоркски (и в три утра по Москве). И сна — ни в одном глазу.
Стала думать, воображать, планировать. В отсеке для ручной клади над ее головой, в контейнере, что дал ей Корюкин, покоились три пробирки с веществом, которое могло (как утверждали богач с профессором) отправить человека в прошлое. О них никто не знал, и о том, что они находятся у нее, тоже. Вчера из Формута она послала Марголину короткую шифровку: задание выполнено, возвращаюсь в Москву. И никаких деталей.
Значит, она могла бы, наверно — если б захотела — взять и перекинуть в минувшее саму себя. В конец восьмидесятых — начало девяностых, как утверждали олигарх с Рябчинским. Оказаться (наверное) в теле собственной матери. О, если бы так, она бы многое сумела сделать! Многое изменить. Она бы отца обязательно в госпиталь Бурденко отправила. Он генерал, а сосудистые хирурги там прекрасные, пусть стент ему ставят, чтобы не отлетел в одночасье в артерии тромб и не убил папу наповал. И маму тоже к врачу обязательно бы сводила. Членов семьи военнослужащих тоже хорошо лечили, даже в перестройку — только надо было не запускать, как мамочка, свою онкологию. Идти, проверяться. Как раз, если б в конце восьмидесятых Варя вдруг оказалась и помчалась в тот же Бурденко, может, до сих пор мамуля была бы здорова, весела и счастлива.
При воспоминании о родителях и о том, как она могла бы им помочь, слезы навернулись на глаза. «Ну так что ты? — подначил ее собственный внутренний бесенок. — Давай действуй! Уколы ты делать умеешь — как утверждал Рябчинский, простое внутримышечное вливание. И улетишь в прошлое. Родителей спасешь».
Но стало страшно. Как там говорили олигарх с ученым? Семь человек стали тайм‑тревеллерами, двое не вернулись, их тела отключили. Еще трое до сих пор там, и неизвестно, вернутся ли. И всего трое более‑менее здоровы. Из семи. Статистика явно не самая радужная. Меньше пятидесяти процентов успеха. Точнее, всего лишь сорок три процента.
И потом, ее тело. Такое любимое, холимое, лелеемое. Оно, значит, останется здесь? Будет лежать в отключке? Как бедняга Сырцов в коме лежал. Но у Сырцова мамочка самоотверженная рядом была, которая с ним, бесчувственным, беседовала, и врачебный процесс организовывала, и медсестер стимулировала. И, наверное, помогала сестричкам и нянечкам подмывать‑переворачивать‑массажировать. А у Варвары мамочки больше нет. А станет ли Данилов за бренной Вариной оболочкой столь же самоотверженно ухаживать? Он ее, конечно, любит и, наверное, не бросит. Но мужик — он и есть мужик. Для сильного пола ежедневное, кропотливое попечение — ноша неподъемная, труднопереносимая. Спихнет Алеша заботу о ней на какую‑нибудь сиделку — а нянечки‑медсестры, ясное дело, — не свое, сколько им ни плати, все равно будут без души выполнять свои обязанности, без сердца.
